Жан-Луи Фетжен - Слезы Брунхильды
13. Гордость и горечь
577 г.Все было превосходно. Аквитанское вино, жареные лебеди и молочные поросята на золотых блюдах, танцовщицы, жонглеры и фокусники, непрерывно сменявшиеся на квадратной площадке между расположенными под прямым утлом друг к другу столами, убранство парадного зала королевского дворца в Метце — разноцветные драпировки и гобелены. Однако обстановка на пиру, несмотря ни на что, была мрачной.
Сидя по центру главного стола, маленький король Хильдебер с трудом удерживался от того, чтобы не заснуть. Ему налили вина, не разбавляя его водой, и для шестилетнего ребенка этот напиток оказался слишком крепким. Слева от Хильдебера сидел герцог Раушинг, провозглашенный остальной знатью регентом королевства — возможно, благодаря сказочному богатству, которым он обладал, или тому, что он был одним из внебрачных сыновей покойного короля Хлотара. Даже если этот факт был весьма сомнителен, все же передача власти сводному брату Зигебера означала некую преемственность династии. Справа от Хильдебера сидел епископ Эгидий, митрополит Реймский. Эти два человека, сидевшие рядом с юным королем, были настолько несхожи, насколько это вообще можно было вообразить. Епископ был сухощав, гладко выбрит, и даже морщины на его красивом породистом лице, казалось, придавали его чертам мудрость и величие; у Раушинга были всклокоченные нечесаные волосы, лицо в красноватых прожилках, и весь он казался воплощением грубой силы и свирепости. Римский епископ и франкский воин. Интриган и грубиян… Королева Брунхильда сидела справа от Эгидия, а рядом с ней — Готико, воспитатель короля. Открыто ничего не делалось для того, чтобы отстранить их; однако новая аристократия мало-помалу оттесняла бывших приближенных Зигебера. В безумии первых недель, последовавших за известием о его смерти, а также за новостями о пленении королевы, знатные люди королевства, которые называли себя Оптиматами — Лучшими, как некогда патрицианская элита в Риме, взяли власть в свои руки. Коронация Хильдебера помешала им пойти дальше, однако мало кто из них был готов повиноваться малолетнему ребенку. Брунхильда быстро убедилась в этом, прибыв в Метц, и если прежде она думала, что сможет править от имени сына, теперь ей пришлось отказаться от этого намерения. С ней обращались, оказывая все почести, подобающие матери короля, однако этот статус не предполагал никакого влияния на государственные дела.
К тому же с момента возвращения Брунхильды продолжала углубляться пропасть между близкими сподвижниками Зигебера и теми, кто на следующий же день после его смерти поспешил скрыться, отказался от мести за него и своей трусостью допустил, чтобы королева оказалась в плену. Первые встали на сторону королевы и ее сына, вторые — епископы, знать и военачальники — смотрели на нее косо и отнюдь не приветствовали ее возвращения в Остразию.
Сегодня вечером все эти люди собрались за одним столом, и сердца их были полны гордости или горечи. Они ели, почти не глядя друг на друга и изредка переговариваясь вполголоса — если сосед был достоин того, чтобы к нему обратиться, явно торопясь покончить с ужином и поскорее уйти. Все они, в том числе и немногочисленные женщины, чувствовали на себе холодный пронизывающий взгляд королевы, почетной гостьи на этом пиру и живого упрека их собственной низости.
Прекрасная и сияющая в своем платье ослепительной белизны, которое неудержимо приковывало к ней взгляды всех собравшихся, Брунхильда держалась отстраненно, и ее лицо было непроницаемым, как маска. От этого хвастливые и вызывающие речи, как правило, звучавшие на таких пирах, быстро замирали на губах сотрапезников или велись только шепотом. В конце концов, Раушинга это разозлило — гнетущую тишину он воспринял как личное оскорбление.
— Выпьем за женщин! — провозгласил герцог, поднимаясь.
Увидев, что все взоры обратились на него, Раушинг довольно улыбнулся. Сама Брунхильда вежливо кивнула ему, поскольку тост относился и к ней.
— За мою новую супругу и ее болвана-мужа, который сам бросил ее мне в объятия!
Послышалось несколько смешков, но большинство присутствующих вздрогнули, поскольку эти слова прозвучали почти недвусмысленным оскорблением для королевы. Однако Брунхильда вместе с остальными подняла свой кубок, хотя и не стала пить.
— Да, я и в самом деле слышала, что вы приняли у себя жену Годвина, — сказала она — Это ведь о ней вы говорите?
— Ну, раз уж она сама пришла искать моего покровительства…
— А он — что с ним сталось?
— Не говорите мне об этом предателе! — проворчал Раушинг, снова садясь. — Его неудавшаяся атака на Суассон поставила нас в очень неприятное положение…. Я отослал его к королю Хильперику. Точнее, его голову. Думаю, остальное гниет где-нибудь неподалеку, под крепостными стенами…
Он грубо расхохотался, между тем как королева переглянулась с Готико. Возможно, только они одни знали, что Годвин сделал для королевства Остразия. Новое восклицание Раушинга прервало их обмен взглядами.
— Ну, так что же, сир, почему вы не пьете? Несчастный Хильдебер протянул дрожащую руку к своему кубку, наполненному густым, почти черным вином, но тут Готико поднялся и встал за креслом юного короля.
— Я думаю, его величество устал, — сказал он и мягко взял ребенка за руку. — С вашего позволения, мы удалимся.
— Ну, раз уж говорит королевская кормилица, что тут возразишь?
Вместо ответа Готико с такой силой толкнул кресло Раушинга, что чуть не опрокинул герцога на пол. Тот, вскочив одним прыжком, бросился к Готико.
— Встань, когда говоришь с королем! — прорычал Готико ему в лицо.
Оба они были одного роста и одинаково мускулистые, хотя Раушинг основательно заплыл жиром. Ярость одного разбилась о ледяное спокойствие другого, заключавшее в себе явную угрозу. Исход поединка между ними был очевиден заранее, но кровь пролилась бы с обеих сторон. Ни один не собирался уступать. Остальные уже с опаской отодвигались, освобождая место; но еще прежде, чем за соседними столами успели понять, что произошло, маленький король встал между двумя гигантами и, обращаясь к регенту, произнес:
— Можете сесть, сеньор Раушинг. Продолжайте без меня, мессир Готико меня проводит.
Брунхильда опустила голову, чтобы скрыть улыбку. Ростом Хильдебер был по пояс обоим мужчинам, однако его тон не допускал никаких возражений. Когда Хильдебер подошел к матери, чтобы поцеловать ее на прощание, между тем как Раушинг, ворча себе под нос, сел на место, она прошептала сыну на ухо: «Ты молодец!» — потом снова села рядом с Эгидием, которого эта сцена также позабавила.
— Кровь всегда даст о себе знать, — проговорил епископ с любезной улыбкой.
Королева поблагодарила Эгидия кивком, потом склонилась к нему и спросила доверительным тоном:
— Монсеньор, в каких вы отношениях с епископом Руанским?
Улыбка исчезла с лица Эгидия, сменившись неопределенной гримасой. Затем он понял, что Брунхильда говорит о Претекстате — том самом, который, как поговаривали уже во всем королевстве, обвенчал ее с сыном Хильперика. Епископу стало любопытно. В конце концов, этот ужин может оказаться совсем не таким скучным, как ему казалось вначале…
— Все мы братья перед Господом, — осторожно начал он, — даже если порой у нас случаются разногласия… Я не забыл, что он примкнул к бургундским епископам и противостоял нам во время того злополучного разбирательства по поводу епархии Ден, во время совета в Париже…. Однако я вполне могу связаться с ним, если вы того пожелаете.
— Вы меня очень обяжете…. Мне пришлось покинуть Руан в большой спешке, как вы знаете, и я оставила там большую часть своего багажа…
— И что это?..
— Все, что я смогла увезти из Парижа. Мои драгоценности, множество дорогих тканей, шкатулка с двумя тысячами солиди…[34] Я написала епископу Руанскому, прося прислать мне все это, но ответа так и не получила…
— Что ж, я попытаюсь…
Эгидий не закончил фразы. Слева от него Раушинг снова поднялся и изо всех сил ударил кулаком по столу. Лицо герцога побагровело от гнева, жилы на шее вздулись, в бороде застряли остатки еды.
— Раз король ушел, ужин окончен! Пусть погасят свечи!
Странно, но эта фраза вызвала у собравшихся несколько смешков и одобрительных восклицаний, а на лицах слуг отразился ужас. Брунхильда вопросительно взглянула на Эгидия, но тот лишь в замешательстве опустил глаза. Раушинг обогнул стол и схватил за руку первого попавшегося слугу. Им оказался белокурый юноша примерно пятнадцати лет, без сомнения раб-саксонец, в короткой тунике без рукавов.
— Гаси!
На глазах королевы, округлившихся от потрясения, слуга послушно взял восковую свечу и погасил ее, прижав к собственному бедру, — этот ритуал явно был ему не в новинку, судя по старым следам от ожогов на руках и ногах. Юноша закусил губы, чтобы удержаться от крика, но его глаза наполнились слезами. Гости, столпившиеся вокруг стола, смеялись, кричали и хлопали в ладоши. Иные, как Эгидиус, сидели молча, опустив глаза. Некоторые с ужасом или восхищением смотрели на регента, выбиравшего новую жертву. На этот раз слуга не удержался от стона, когда погасшая свеча оставила на его коже чудовищный ожог. Раушинг тут же выхватил скрамасакс и приставил его к горлу несчастного.
