Владислав Глинка - Дорогой чести
— Я не обязан вам подорожной давать. — Плевок и еще плевок. — А вы обязаны проезжающим помощь оказывать.
— Я к вам на помощь поспешил в сюртуке, чтобы не задерживаться, и вы же меня обругали. А назваться бы вам следовало, ежели угодно, чтоб я вас по чину именовал.
— Генерал-майор Желтухин, вот кто я. Теперь знаете?
— Знаю, ваше превосходительство. А засим честь имею…
— Как! Разве я вас отпустил? — Плевок.
— Что же вам еще угодно? Присланный мною человек зуб вам вырвал, я в полной форме явился. На том мои обязанности помощи вам и вежливости вашему чину оканчиваются. А смотреть, как плюете в таз, я не обязан как штаб-офицер и инвалид.
— Подождите, я вам еще замечание сделаю: отчего пришли в прежней форме, в погончиках, а не в эполетах, которые полгода высочайшим приказом введены?
— Оттого, ваше превосходительство, что в сем уездном городе их не купить, а из Петербурга еще получить не сумел.
— Сие не ответ начальнику.
— Какой же вы мне начальник, ваше превосходительство?
— Я генерал.
— Про то слышал, но мне неизвестно, какое место занимаете.
— А вот я в Петербурге подам на вас жалобу за дерзость!
— Кому угодно-с. Но я отвечу, что вы за оказанную вам помощь и представление по всей форме изругали меня без вины.
— С виной! С виной! Врете-с, с виной!
— Честь имею, — опять поклонился Сергей Васильевич и вышел.
За дверью стояли Нефедьев в мундире и смотритель почтовой станции с подорожной в руках. Заглянув в нее, Непейцын прочел: «Командир 2-й бригады 20-й пехотной дивизии генерал-майор Желтухин 1-й». Подумаешь, персона!..
Он взял под руку бледного почтмейстера:
— Простите, Иван Макарьевич, что потревожил, но хотел свидетеля иметь хоть за дверью, ежели, как давеча, браниться начнет. Однако обошлось одной пикировкой. Идемте отсюда.
— Нет, батюшка, теперь моя очередь. Ведь он и за мной присылал… — Почтмейстер шагнул к двери и сказал смотрителю: — Давай подорожную да вели закладывать… Ну, господи благослови…
Непейцын едва успел разоблачиться, как перед его домом остановилась дорожная коляска. Выглянув в окошко, увидел генерала в мундире и в шляпе, а через минуту на крыльце раздался знакомый голос, но в самой учтивой интонации:
— Доложи, любезный, что генерал Желтухин просит принять.
«Понятно! Почтмейстер упомянул про Аркащея», — сообразил Непейцын и громко приказал вошедшему Федору:
— Скажи его превосходительству, что я в халате. Проси присесть, покуда оденусь.
Федя не поспел выйти, — отстраняя его, в дверях показался Желтухин.
— Простите, Сергей Васильевич, но на миг один нарушу ваш отдых! — заворковал он медовым голосом. — Заехал чистосердечно покаяться… Боль зубная, пишут, заставляла и короля прусского покой терять, а что уж мы, грешные… Уезжаю далее, и вот малый презент, чтоб зла не помнили. Прошу принять от чистого сердца!
Генерал положил на стол небольшой пакет и повернулся к двери.
— Постойте, ваше превосходительство! — воскликнул Непейцын.
— Спешу-с! Будьте здоровы! — Желтухин был уже на крыльце, ввалился в коляску, и она тотчас тронулась, мелькнув мимо окон.
Сергей Васильевич развернул пакет. В нем лежали новые штаб-офицерские эполеты с красным суконным полем и золотой канителью.
«Видно, только эполеты полковничьи купил, как в генералы вылез, — догадался Непейцын. — Ну, низкая душонка!..»
Забежавший вскоре почтмейстер подтвердил, что на вопрос проезжего о дерзком городничем ответил, что он близкий друг нонешнего военного министра. Рассказал, как ахнул Желтухин, как засуетился, расспрашивая, где живет, хотел бежать следом, стал рыться в чемоданах, выискивая, что бы поднести в подарок.
— Увидите, батюшка, что эполеты сии счастливые, — пророчил Нефедьев. — Как он их, видать, почти не надевал, так и вас вскоре граф к себе призовут и движение предоставят в генералы.
* * *Какого-то «дальнего движения» иногда вот как хотел и сам великолуцкий городничий. Бегут чередой похожие дни. Разбор обывательских дрязг, обходы города, вечера у окна с книгой… Тянет из палисадника ароматом только что политых Ненилой цветов, а за забором, на галерее, ветер раздувает распояску купца Ломакина, слышны его неистовые вопли, хлопанье тряпки на шесте. Ползет дым из трубки, слышится звяканье посуды за стеной. Федя накрывает стол к ужину… Хорошо, конечно, но скучно, ох как скучно иногда! Неужто вся оставшаяся жизнь так пройдет?.. А в Туле было лучше? Пожалуй. Больше людей образованных, вроде Сурнина, Захавы, Чичерина… Надо Пете написать, ободрить, только б пить не стал…
В июле из Пскова сообщили, что отставка Квасову дана и указ о ней вышлют для выдачи на руки. Когда городничий прочел это бывшему приставу, тот сказал, что сам получит бумагу во Пскове, где определяется на новую службу.
— На какую же? — полюбопытствовал Непейцын.
— Господин откупщик в приказчики меня берет. Полагаю, что бедней, чем в полиции, не останусь, — ухмыляясь, сказал Квасов.
— Вам видней, — сухо ответил Сергей Васильевич.
«Представлять ли Пухова на освободившуюся вакансию, посоветуюсь с дяденькой и для этого в субботу съезжу в Ступино, — решил городничий. — Выпарюсь там в бане, посижу со стариками вечер и ранним утром, по холодку, поспею в собор, чтоб приличие соблюсти и не сказали — верхом скачет, а в церкви не видать».
Уже миновал Купуйский погост, когда впереди показался ходко приближающийся шарабан, запряженный рослым вороным. Не кто, как княжна! На этот раз в женском обличье, в закрытом песочного цвета платье, в шляпке-капоре из соломки и на руках желтые перчатки с зубчатыми крагами. Еще издали сверкнули зубы — смеется:
— Здравствуйте, племянник!
— Здравствуйте, тетушка!
Остановились. Его стремя около крыла шарабана.
— Далеко ли ездили? Опять щенков проведывать?
— Те щенки подросли. В Невеле была и к Михельсону заезжала.
— Разве он здесь?
— Недавно приехал. В отставку, глупый, вышел.
— Чем же глупый? Имением большим заняться разве не дело?
— Если б занялся! — пожала плечом княжна. — Служба, видите, в восемнадцать лет надоела. Учителя бы ему строгого с розгой!
— Что же вам так не понравилось?
— Да все. Сто человек дворни: певчие, музыканты, псари, егеря, все разодеты, все жрут сладко и всем делать нечего. А он с утра французское шампанское пьет и тоже, что делать, не знает. Третьего дня с гостями на охоту ездил, вчера я приехала — в цель стреляли, а нынче шморгонец медведя привел, над ним потешается…
— А стреляет-то хорошо?
— Плохо. Он, по-моему, ничего толком делать не умеет. Расхлюпанный весь какой-то. И на коне плохо сидит.
— Однако ради визита сего вы казакин на дамский туалет сменили и оружия с собой не взяли?
— В казакине летом жарко, а двустволка и сейчас тут. — Княжна уверенно опустила руку и приподняла со дна экипажа ружье.
— Ну, прощайте, тетушка!
— Прощайте. Кланяйтесь дяденьке своему. А ко мне вы все-таки боитесь заехать. Право же, не кусаю своих-то… Или и вам плохого наговорили? Так ведь не просто одной-то жить… Вас в сорок лет дяденька наставляет, а меня кто наставит?
— Дяденька говорит, что сами его наставления отвергли…
— Глупа была… А он и отступился, бросил одну девчонку…
— А что он сделать мог?
— Что? Переждавши, опять подступить, втолковать, чего не понимала.
— Однако вы и так робки не оказались.
— Не робка, а чем оно обошлось?..
— Чем же?
— Э, что говорить! Не на дороге же! — Она кивнула и, как прошлый раз, послала вожжами коня, который с места взял рысью.
Когда городничий пересказал дяденьке этот разговор, тот ответил сокрушенно:
— И сам, знаешь, не один раз думал, что виноват. Но ведь она, как звереныш, от меня отбилась. Только что не кусалась, когда уговаривал к себе перебраться. Вот и махнул на нее рукой. А то готов был уже привязаться… — Семен Степанович потянул из погасшей трубки, отставил ее. — Но, видно, ты ей по сердцу пришелся, раз такой разговор завела. Больше брыкнуть норовит, если близко подходят. А про Михельсона и мне купцы несообразное рассказали, когда из Витебска ехали. Скупил соль всю в невельских лавках, свез в имение и велел по дороге рассыпать, будто снег, а сам с дворовыми девками на санях по ней ездил. Куда как смешно! Город для дурацкого развлечения без нужного продукта на две недели оставил, пока снова подвезли. Хоть мужики его в ту ночь что могли ковшами сгребли, запаслись солью от барской забавы…
* * *Под осень городничего навестила вдовая дьяконица Анисимовна. Заговорила про скучную одинокую жизнь, по Евангелию человеку не подобающую, и стала хвалить достоинства некой помещицы, молодой вдовы, — и лицом-то бела, и прочим вошла в самое сахарное время, и дом полная чаша, и крепостных триста душ, а сродственников никого. Непейцын объяснил, что ему, безногому, одинокая жизнь больше по душе. Вдову эту он видывал в соборе, всегда в ярких шелках, в перьях на тюрбане. Действительно, все в ней было, как рассказано, да слишком изобильно. А через неделю сваха пожаловала вновь, чтоб расписать достоинства другой «голубицы», шестнадцатилетней дочери вдовой чиновницы, жившей в собственном доме и, как говорили, с немалым капиталом. И опять городничий повторил, что вполне доволен одиноким существованием.
