Игорь Лощилов - Несокрушимые
А как победить? Нужна здоровая пища — опять, стало быть, без московской помощи не обойтись.
Иоасаф согласился:
— Сделаю, братья, по вашему слову: напишу в Москву, а вы идите и молитесь, чтобы Господь нас своей помощью не оставил.
Отпустив старцев, сел он писать письмо государю, живописал беды обители и сам заливался слезами:
«Пришла пора, государь, нужи наши объявити: что было ржи и ячменю, то все раздали, и теснота у нас великая хлебная и дровяная и з гладу, государь, и с нужи люди помирают, а по дрова воры ныне пяди выехать не дадут. Бьёмся, государь, из последних сил, каменьями да руками, а стреляти нечем, зелья не стало и дров нет. Люди не стенах все прозябли, бо наги и босы. Одна надёжа на Бога всемилостивца да на твоё заступление. И ещё беда: пришла от нашей тягости страшная хворь; пухнут люди с ног до головы, зубы у них исторгаются, смрад зловонен из уст исходит, члены корчатся, а где язвы кипят, из тела вынимаются. Не успеваем хоронить несчастных, а копать могилы сил нет, того гляди, сами туда свалимся. Помоги, государь, иначе и месяца не протянем».
Про то же Авраамию Палицыну написал, присовокупив насчёт обоза. Объяви, советовал, всем про наши беды, пусть охочие люди идут выручать обитель, у многих здесь родные старцы с голоду пухнут. Не токмо о своей жизни печёмся, но и о вашей: падёт обитель, весь север на Москву двинет, то-то будет беда.
Окончив письма, позвал Голохвастова — есть у тебя надёжный человек? Пусть свезёт в Москву и поспешит, бо цена им — наши жизни. Голохвастов пообещал, но уходить не спешил. Старец поднял на него измученные глаза:
— Чего тебе?
— Ты веришь тому, что Иосиф на меня показал?
— Я верю тебе, сын мой. А Иосифа строго не суди, отпусти грех ему по незлобию, он оговор свой под силою сотворил.
Голохвастов перекрестился:
— Упокой душу его с миром, я на него обиды не держу. Токмо давай иное возьмём в рассуждение: кто-то ему подсказывал, какой поклёп надо делать, кто-то к Сапеге ходил, кто-то от Сапеги. Сдаётся, что этот «кто-то» до сей поры рядом и все наши дела ляхам вышёптывает. Надо всё доподлинно разузнать.
Иоасаф согласился: конечно, надо, но прибавил:
— Сам-то я для этих дел не гожусь, нрав не позволяет: кто бы что ни сказал, всякому верю. Как же, думаю, его подозрением обидеть? И верю, — он улыбнулся по-детски и сокрушённо развёл руками. — Ты делай, как знаешь, а надо, моим именем верши, только по-божески и без лютости. Дай-ка я тебя благословлю...
Гурий в это время тоже писал Палицыну. Их связывали давние прочные отношения; хитрый Авраамий хотел до тонкости знать положение дел в обители и имел в ней своих осведомителей, Гурий среди них был наиболее доверительным. Он объяснял причины особого любопытства келаря тем, что тот метил в архимандриты, и тогда самому Гурию очень хотелось стать при нём казначеем. Такому раскладу он подчинял все свои послания. Подробно описав происшедшие события и выставив себя в наилучшем свете, Гурий тоже просил о помощи.
Так вот и пошли в Москву письма из двух независимых источников, благо ляхи, сами томящиеся осадными тяготами, стали более беспечными.
ТРОИЦКИЕ ИСКРЫ
Новая власть всегда несытна и жадна. К кормилу приходят прежде ущемлённые люди с горячим желанием передела и начинают хватать всё, что попадается под руки. Их желательно иметь как можно длиннее, а для этого нужно занять место повыше. Вся сила у того, кто распоряжается местами. В то время такими делами заправлял Разрядный приказ, его первым делом Рожинский у царика и отобрал. От него же стали исходить посошные подати на военные нужды; каждая соха[3] должна была выставить определённое количество ратников, тягловой силы и корма. Тут царил, однако, полный произвол; помимо установленных царских податей любой воевода мог предъявить собственные требования. Скажем, собрали в Юрьеве-Польском царских столовых денег по 27 рублей с сохи, а скоро приехал из Тушино пан Хвощ собирать корм ещё на 200 человек, вслед за ним от Сапеги явился пан Млоцкий и потребовал кормового запаса на тысячу своих воинов.
Помимо войска нужно было кормить и чиновничью ораву, та хотела есть много и разносольно. О размерах грабежа этого рода можно судить по грамоте, присланной из Тушина жителям Вологды 30 ноября 1608 года. С каждой выти[4] требовалось собрать:
«...по чети[5] муки ржаной и по чети муки пшеничной, по чети круп грешневых, по чети круп овсяных, по чети толокна, по чети сухарей, по осмине (полчетверти) гороху, по два хлеба белых, по два ржаных, да по туше по яловице по большой, да по туше по бараньей, по две полти (полтуши) свинины свежей да по две ветчины, да по лебедю, да по два гуся, да по два утят, по пяти кур, по пяти ососов (поросят), по два зайца, по два сыра сметанных, по ведру масла коровья, по ведру конопляного, по ведру рыжиков, по ведру груздей, по ведру огурцов, по сто редек, по сто морковей, по чети репы, по бочке капусты, по бочке рыбы, по сто луковиц, по сто чесноку, по осмине снетков, по осмине грибков, по пуду икры чёрной, да по осётру по яловцу, да по пуду красной рыбы, да питей по ведру вина, по пуду мёду, по чети солоду, по чети хмелю...»
И это ещё не всё. Многие вояки, не захотевшие дожидаться дачи из общей кормушки, стали объединяться в загонные отряды и отправляться для собственного грабежа. Эти уже выбирали всё под чистую. Врываясь в деревню, они пытали поселян огнём и железом, вымучивали деньги, одежду, рухлядь. Чего не могли увезти, истребляли потехи ради: убивали скот и мясо бросали в воду, рассыпали зерно и топтали лошадьми. Насиловали матерей и сестёр на глазах сыновей и братьев, не щадили недорослых девочек.
Всего за три месяца новая власть показала себя в полном безобразии, так что люди стали с умилением вспоминать старые добрые времена. В обстановке растущего возмущения не хватало только искры, чтобы взметнуть пламя народного гнева. Такой искрой явилось патриаршее слово, летевшее в разные концы страдающей земли, но началом всему положили пока ещё немногочисленные очаги сопротивления, главным среди них по-прежнему оставалась Троице-Сергиева лавра.
По Дмитровскому тракту тащились розвальни, за которыми на привязке следовал красавец-жеребец. Дорога была узкой, ухабистой, а навстречу то и дело попадались следующие в Тушино длинные обозы с награбленным добром, приходилось то и дело сворачивать в придорожные сугробы. Ананий хмуро поглядывал на скользящую мимо бесконечную вереницу возов, ему казалось, что это истекает кровью смертельно раненное существо. А сколько ещё кровоточило земель! Скоро ли придёт конец людскому безумию и обретёт ли страна долгожданный покой? Этот вопрос постоянно вертелся у него в голове, о том же думал Антип, он сам на него и ответил:
— Три года не видать ещё нашей земле спокоя.
— Почём знаешь? — удивился Ананий.
— Видение было, ещё летом. Зрю как-то на небесах облаки, с одной стороны лев, окружённый разным зверьем, с другой — змей превеликий с малыми змеятами. Каждый злобой дышит и готов растерзать супротивника, одначе подышавши так, рассеялись без следа. Я сразу уразумел, что это знамение: лев — царь Шуйский, змей — вор Тушинский, каждый со своими подручниками. Будут сокрушать друг друга, но, не одолевши, рассеются, как облаки.
— А три года почему?
— Трижды выстраивались, покуда не сгинули.
Ананий не мог сдержать удивления:
— Ты знаешь о скором падении Шуйского и служишь ему?
— Знать судьбу ещё не значит переменить её. Кудесники не должны вмешиваться в то, что предопределено свыше.
Ананий надолго замолчал, обдумывая эти слова, а когда они в очередной раз свернули в сугроб, спросил:
— И кто будет потом?
— Того не ведаю, про то должен быть особый знак. — Антип замолчал, наблюдая, как обозник наяривает плетью не успевшего вовремя посторониться возницу. — Знаю только одно: какое бы имя ни кричали, всё равно друг над дружкой изголяться не перестанем. Злости в нас много, власть переменяется, а она остаётся. И дурость, конечно, тоже...
Стало смеркаться, лошади подустали и приметно сбавили ход, а до намеченного ночлега оставалось ещё далеко. Приятели внимательно осматривались по сторонам. Внезапно Антип натянул вожжи, вид у него был явно встревоженный. Он вышел из саней и, подойдя к придорожной берёзке, остановился как вкопанный — у её ствола застыла замерзшая девочка. На ней было лишь окровавленное платьице и ничего более. Бедняжка, уязвлённая насилием и стыдом, в отчаянии металась по лесу, покуда не выбилась из сил. Горестно опущенные уголки по-детски припухлого рта и остекленевший взгляд, в котором как будто навечно застыл вопрос: зачем так поступили взрослые дяди? У Антипа сжалось сердце, и дрогнули губы. Господи, да есть ли что-нибудь человеческое в выродке, допустившем такое злодеяние?
