Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
— Как это? — изумился царь Иван. — Сестрица Софья умудрена правлением. Ей все ведомо. Никак это не можно. Зазорное лицо? Кто это?
— Сестрица твоя, Софья, — с некоторым злорадством отвечала Прасковья. Она невзлюбила Софью за ее властность и повелительный тон. С другой же стороны, та же Софья настойчиво советовала ей завести галанта и как бы открыла перед ней новый мир, мир любви истинной. Она, Прасковья, обязана быть ей благодарной. Но то, что Софья посвящена в ее тайну, пугало ее. Царица понимала, что она всецело в ее руках, и стоит ей вызвать неудовольствие Софьи, как эта великая тайна выйдет наружу. И что тогда? Позор и мучительная казнь. Кара за измену была ужасна: женщину живьем закапывали в землю, все, кому вздумается, плевали ей в лицо, ибо голова торчала на поверхности. Несколько дней тянулись эти муки, пока жизнь не покидала страдалицу.
— Неужели братец Петр пишет про сестрицу, что она — «зазорное лицо». Как можно? — продолжал недоумевать Иван. Для него Софья была как апостол, он был покорен ее воле и слепо повиновался ее приказаниям.
— Стало быть, можно. Петруша с тобою желает править вместях, а царевну в дела правления не мешать. Он пишет, что ее место в монастыре…
— Никак нельзя сестрицу в монастырь! — похоже было, что Ивана взяла оторопь. — Что ты говоришь, Параша? Кого в монастырь?
— Сестрицу твою, царевну Софью, — раздельно повторила Прасковья.
— Я… Я… Я… Никак в толк не возьму, — пробормотал Иван. — И это все Петруша написал в сей грамотке?
— Все, как есть, я тебе зачла, государь ты мои болезный, — со вздохом отвечала Прасковья. С некоторых пор она стала относиться к супругу своему венценосному, как к больному дитяти. И можно ли было иначе? Он был неразумен и нуждался в материнской заботливости и постоянном попечении. Действительность пугала его. Он то и дело заговаривал об отречении, в свою очередь пугая царицу. Ведь ежели Иван перестанет быть царем, то она тотчас будет лишена всех почестей, которые подняли ее над простыми смертными. А главное, лишена воли. И, страшно подумать, лишена своего галанта, который обратился в смысл всей ее жизни.
И хоть она строго-настрого запретила Ивану даже заикаться об отречении, он тем не менее заговаривал об этом все чаще. Видно, привязалась к нему эта дума и одолевала его.
А грамотка братца Петруши может обескуражить его, да и, видно, уже обескуражила, и заставит снова вернуться к мысли об отречении. Ведь Софья была его вдохновительницей и руководительницей и он слепо исполнял ее наказы. А коли ее не станет в правлении, что тогда?
Прасковья подошла к понуро сидевшему Ивану, обняла его голову и прижала к груди. Поглаживая ее, она приговаривала, а лучше сказать, причитала:
— Бедный ты мой Иванушка, царь ты мой ненаглядный. Сестрицы не станет, меня будешь слушаться. Рази ж я неразумна, рази ж не могу подавать тебе советы? Есть у нас с тобою други, есть окольничий с головою. А князь Василий Голицын? Это ж ума палата. Он тебя не оставит, как не оставлял в прежние времена. Сестрица Софья его наставит, он и пребудет с нами.
— Ты правду говоришь, Параша? — выдавил Иван.
— А когда я тебе говорила неправду? Я пред тобою открыта и чиста. — Сказала — язык не отсох.
— Ну, коли так, тогда ладно, — произнес он со вздохом. — А как же сестрица? — неожиданно встрепенулся он. — Нет, я не согласен… Зазорное лицо… В монастырь… Нет, Параша, это не по мне. Нельзя, нельзя.
— Нет, государь мой любимый, ежели Петруша требует, надо покориться, — приговаривала Прасковья, по-прежнему поглаживая голову супруга. Он широко зевнул и замер. Похоже было, задремал.
Прасковья боялась пошевельнуться, оберегая сон царя. В это время неожиданно распахнулась дверь, и царица несказанно удивилась столь великой дерзости и, не поворачивая головы, вполголоса спросила:
— Кто там без зова? Поди прочь! Царь Иван почивает.
— Это я, Параша, Софья.
— Ох, сестрица, — все так же, полушепотом, вымолвила Прасковья. — Ведь спит, болезный. Очинно он скорбен. Грамота от царя Петра пришла. Возьми-кось на столе.
Царевна пошуршала грамотой. Царице было не видно, как перекосилось ее лицо, как ее бросало то в жар, то в холод по мере того, как она читала. Слышно было, как скрипнула она зубами, потом послышались сдержанные рыданья.
— Как же он посмел, как посмел, — бормотала Софья сквозь слезы. — Это я-то зазорная особа, я, семь лет правившая государством в тишине и спокойствии. Я… При мне великое замиренье пришло в царстве, благонравие… Ох… — и она снова захлебнулась слезами.
— Кто там? — неожиданно встрепенулся Иван. — Кто, Парашенька?
— Сестрица твоя, Софьюшка, — ответила прослезившаяся царица.
— Как? Софьюшка? — Иван приподнялся. — Сестрица, ты?
— Я, Иванушка, я, — все еще плача, отвечала Софья.
— Тут Петруша грамотку прислал. Неладно он пишет. Не согласный я. Слова какие-то… Зазорная особа… Ровно не о сестрице пишет, а о какой-нибудь бродяжке. Нет, нет, Софьюшка, я сего не приемлю.
В этой неполноценной болезненной натуре возник протест. И не только возник, но и окреп. Его не подкупает то, что брат Петр берется почитать его яко отца. Все в нем восстает против намерения Петра отправить Софью в монастырь. Как можно заточить в монастырь ту, которая семь лет правила государством от их имени, и эти семь лет были в общем-то благополучными.
Хоть Иван и богомолен, хоть он и сам подумывает о монастыре, как о тихом прибежище, наедине с тенями великих подвижников, святых угодников Божиих, вдали от мирской суеты с ее грязью, кровью и кривдой, но ведь принять схиму можно только по доброй воле. Тогда, когда велит сердце, когда нет выбора или иного выхода.
И Иван, запинаясь, говорит об этом сестре. Он не дозволит. Он станет поперек.
— Дай-ка платочек, Параша, я утру сестрицыны слезки, — говорит он кротко. Софья благодарно обнимает его. Она кладет голову ему на грудь, как давеча обласкала его супруга. И волевая Софья, только что безутешно рыдавшая, всхлипывает у него на груди. Мало-помалу ее плечи перестают сотрясаться, и она затихает.
Иван же находит какие-то успокоительные слова, он бубнит их невнятно, но добросердечность и участие не нуждаются в четких формулировках.
Прасковья, недолюбливавшая Софью, а поначалу вообще робевшая в ее присутствии, даже побаивавшаяся ее, тоже проникается жалостью. Неужто Петруша, казавшийся ей таким покладистым, таким добрым, желает так жестоко поступить с царевной. Хоть она и не прямая сестра ему, но все от единого царя-батюшки, незабвенного Алексея Михайловича, можно ль поступить с нею столь жестоко?
И царица присоединяется к жалостливому бормотанию своего супруга. Она говорит, что станет упрашивать Петрушу, взывать к его совести…
И тут Софья вдруг высвобождается из объятий брата и почти кричит:
— Не надобно мне жалейщиков, не хочу ничьей жальбы! Али я не царская дочь, не царевна, не правительница волею всех служилых людей отеческой земли?! Подыму я всех верных да справедливых, заставим Петрушку уважать меня, призванную Думой и боярами. Нет, так просто меня не согнуть. За мною — надворная пехота, жильцы, холопы боярские…
Вскрикнула и тотчас обмякла, словно подстреленная. Иван испуганно замахал руками:
— Что ты, что ты, сестрица. Упаси тебя Бог подымать новую смуту супротив этой совести, супротив святых установлений. Это ж какая кровь польется, сколь много безвинных душ погибнет. Нет, миром все уладим, миром. Угомонится братец Петруша, смирит сердце свое крутое, ослабнет в нем гневность. Я стану Бога молить неустанно, дабы примирил вас, и Матерь Божию непорочную Деву Марию, и заступника земли Русской Николая Угодника, и всех святых, на Руси просиявших… Буду молить денно и нощно…
— Ну да, ты, братец, спорый молитвенник, — необычно жестко выговорила Софья. Слезы ее просохли, в глазах сверкнуло ожесточение. — Токмо молитвы твои не доходят до небесных врат. Истаивают они где-то.
— Как это? — удивился Иван. — Как это — не доходят? Молитвенное слово беспременно доходит до Господа. Иначе зачем на земле стоят храмы Божии, зачем священство, мощи нетленные? Нет, сестрица, не богохульствуй. Не свернешь меня с благого пути. Я бы и к братцу Петруше в Троице-Сергиеву лавру подался, да видишь, — слаб, немощен.
— А что, братец, — вдруг оживилась Софья, — коли пожелаешь, тебя со всем бережением в Троицу свезут. В покойной карете, намедни от немцев пригнали, в дар цареву двору. Ты бы там брату-то свое мирное незлобивое слово сказал бы, авось он бы утихомирился.
На лице Ивана изобразилось нечто, похожее на раздумье. Потом он молвил:
— Не, сестрица, не вынесу я. Ноги худо держат, да и глаза смежились — не хотят глядеть на грешный мир. Я уж как-нибудь на письме. Эвон, у меня Параша в полной доверенности и писать способна. Не смогу, нет. Я вон в храм тутошний добредаю с подпорами. Нету мочи… А за что стражду? — неожиданно вопросил он. — Безвинен я пред Господом, нимало не грешил ни помыслом, ни делом.
