Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Слышал про это Савва Тимофеевич, про студенческие грешки давно забывший.

Как знал и о том, что немалый денежный мешок, потребный для нижегородской показухи, набивали с тяжелой руки Бугрова. Не в силах уже остановить поднявшийся гам он на правах председательствующего объявил:

— На сегодня хватит! Заседание съезда закрываем. Завтра продолжим.

Он первым было вышел из купеческого собрания, но его догнал Менделеев:

— Зря я, кажется, водочку изобрел. Ведь пьяные все. Тот же Бугров.

— А если тот же Морозов? Пойдемте, Дмитрий Иванович, ко мне в гостиницу. Самое время — изобретение ваше проверить!

— Да уж, видно так — не без проверки же.

Кудлато-бородатая голова профессора и коротко стриженная, ершистая башка бывшего студента доверительно кивнули друг другу.

Съезд с грехом пополам закончился, а до приезда государя оставалось не меньше недели — самое время проверить россказни Бугрова. Дорогу ему подсказал, дай в провожатые пристроился один нижегородский газетчик. Так себе газетенка, «Листком» называлась. За малость свою и нищету, видно. Не в пример стоеросовому газетчику! Долговязый, скуластый, с распущенными косицами, вдобавок в сапогах и в красной косоворотке. Хоть сейчас под косой парус да с кистенем на Волгу! Но говорил он со смущенной расстановкой и отнюдь не по-разбойничьи, осмысленно:

— Бугров? Всю Волгу под себя подмял, а живет без окон, без дверей. Злыднем!

Савва Тимофеевич знал маленько о житье-бытье Бугрова. Когда деньги на все эти выставки, пиры и балы собирал, пришлось поклониться. Окна и двери в его медвежьем жилище, конечно, были, но все маленькие, узенькие, не в пример хозяину. Он как в берлогу пролезал. Различных комнат, пристроек не счесть, темнота и холостяцкая неурядица, и единственное украшение — девица, которая подавала на стол. Истинно писаная красавица! Да и годков‑то не больше семнадцати. Ходили слухи, что горничных- подавальщиц он чуть ли не каждую неделю меняет. Попользовав, сколько надо, с полной благопристойностью замуж отдавал. Богомолен был, из старообрядцев. Каждой ублажительнице домик небольшой строил, три тысячи приданого давал и муженька находил. Из своих же рабочих. Многие тысячи их на пристанях, баржах и хлебных ссыпках работали. Эва, полное пристанище в одночасье сваливалось! Правда, венчанным муженькам что‑то плохо жилось: кто вешался на переводинах, кто женушку погрызенную вешал, кто в бегуны — разбойники на Волгу подавался. Чего не бывает в здешних краях?

— Да, чего?..

Газетчик с недоумением посмотрел на него: не заговаривается ли московский купчина?

Но было не до разговоров: ехали по неширокой лесной дороге. В телеге, как посоветовал газетчик. А рысаков своих холеных Савва Тимофеевич уж сам догадался в городе оставить, на здешнем меринке тащился. Узенькая телега и то ободами о сосны била. Заволжье открывалось во всей своей лесной первозданности. Лесопромышленники еще не успели туда врубиться топорами. Леса пока и на правой стороне хватало. Здесь сосны вековые, сплошной навесью макушками сомкнулись. Птицы усладно в ветвях пели, рябки непуганно дорогу перелетали, а дальше и глухарь чуть не из‑под колес шарахнулся.

Они уже добрый час тряслись по корням сосенника, протянувшего свои жилистые ручищи через дорогу. Не замай, мол, наши места.

— Не надоест вам, Савва Тимофеевич, со всякими волчарами якшаться? — выпытывал газетчик.

Мысль его угадал верно: поднадоело. Но не любил Морозов, чтобы его учили. Ответил с ненужной резкостью:

— Да тебе‑то какое дело, писарь нижегородский?

— Я не писарь, я искатель жизни, — был замысловатый ответ.

— Ого! Нашел?

— Пока что бессмыслицу. Стреляться пришлось, оттого и покашливаю, ваше степенство.

Колючий он был, этот стрельщик. Верно, не по возрасту кашлял.

— Иди ко мне в конторщики. Ты ж грамотный?

— Так, самоучкой, но ничего, пишу. Благодарствую за честь, в конторщики не пойду. Вроде начал выбиваться в люди.

— Люди, говоришь?.. — прислушался Савва Тимофеевич. — Догадываюсь, что за люд нас нагоняет?

Вначале колоколец под соснами затрепыхался, потом рослый сытый коняга, потом и Бугров во всей своей красе.

— От меня не уйдешь! — с веселой покладистостью, будто ничего и не бывало, прокричал он. — Эй, писака! Сворачивай в какой‑нибудь прогал.

Газетчик-провожатый, сидевший с вожжами, отвернул в раздавшиеся сосны, а догоняла дальше распоряжался:

— Домой, в город. Еще зашибешь нашего председателя! Ко мне пересаживайся, Савва Тимофеевич, — иза него все решил. — Я как раз туда, куда и тебе надоть. Не боишься?

Газетчик своим неуместным кашлем пытался от чего‑то его предостеречь, но вот этого- то Савва Тимофеевич и не любил.

— И то пересяду. Не пужай, Николай Александрович, — перепрыгнул в его коляску. — А ты, мил-друг, зайди в гостиницу к моей жене, передай, что по делам задерживаюсь.

Бугров кнутом огрел своего конягу, и тот вихрем закружил меж сосен, бока повозки, впрочем, не ломая.

— Вижу, конь дорогу знает?

— Как не знать, его копытами натоптана. Других копыт здесь не бывало. Ты вот только на извозчичьей кляче заломил. Что, рысаков жалко?

— Как купцу свое добро не жалеть.

— Не купец ты — краснобай, Савва Тимофеевич.

— Да ведь и байки вашему брату не помешают.

— А ты уж и не нашего братства?

Савве Тимофеевичу не хотелось на это отвечать, да ведь приехали.

Впереди на укромной лужайке открылось нечто вроде скита. Кондовые, просторные срубы с небольшими чистыми окнами. Какие‑то пристройки. Не запертый еще по вечернему времени скотный двор — оттуда хрюканье, мычанье неслось. Из центрального сруба поднималась башенка, крест старообрядческий на ней. Остановив лошадь, Бугров истово помолился.

В дверях появилась черная и лицом, и одеждой старуха; лицо ее говорило, что пожито- попито на этом свете, слава богу. Кланяясь, космами ступеньку крыльца мела. К ручке, лучше сказать ручище, Бугрова припала:

— Благодетель ты наш. Приехал. Детки! — Тщедушное тело зов послало приказной, командирский.

И сейчас же за спиной ее выстроились с десяток девчушек, от десяти до пятнадцати лет, не старше. Бугров каждую ласково приобнял, а последнюю, самую старшую, своей ручищей и по щекам потрепал, говоря:

— Дозреваешь, Зиновея?

— Как не зреть, благодетель! На таких‑то твоих харчах! — Все кланялась, кланялась старуха. — Хоть сейчас замуж, Зиновею‑то.

Савва Тимофеевич не мог сдержать улыбки, слыша старообрядческое имечко своей жены. Бугров истолковал это по-своему:

— Ага, и гостю нашему нравится! Скажи Агнеске, чтоб пошустрее самовар ставила. А вы, девки, гостинцы из повозки тащите. А, жопястые! — пришлепывал каждую.

Тут существовал некий хозяйский ритуал. Девчушки шустро вернулись в дом и встали в рядок перед столом. Видно было, что счет Бугров держал верный: каждой досталось. Да и стульев за длинным столом по тому же счету; когда Бугров сел в красном торце, под иконами, и усадил обочь гостя, все свои места заняли. Одно лишь пустовало.

— Не замерзла там у самовара Агнюшка? — На старуху, хлопотавшую с угощеньем, Бугров поднял суровый взгляд.

Старуха кинулась было к кухонным дверям, но встречь ей уже самовар пыхтел. До позолоты начищенный, двухведерный. Поэтому и сама Агнесса не сразу предстала. Савва Тимофеевич потупился, пока она присаживалась на уготованное ей место. Прихлопнув и гостя по спине, Бугров по-хозяйски посмеялся:

— Кто не дозрел, а кто и перезрел уже, поди?

С того времени, как Савва Тимофеевич не видел свою студенческую подругу, она сильно пополнела. Да и выпивала, наверное. Когда девчушки, по знаку старухи вскочив, пропели молитву и снова уселись, Бугров стал разливать из темного графина наливку — и первую чару Агнессе протянул:

— Показывай пример, голуба.

Она не заставила себя упрашивать.

— За здравие ваше, благодетель! — не дожидаясь мужчин, метнула питье в благостно раскрывшийся рот.

Бугров покачал округлой мордовской головой:

— По этой части сильна, а по другой‑то?..

— По другой — и время другое. Да и не нашенское. Вон Зиновея‑то!..

Зиновея знала свое место, по другую руку Бугрова была усажена. Несмотря на всю несообразность этого застолья, Савву Тимофеевича любопытство разбирало: неуж ее черед? Девчушка‑то была самая старшая.

Похабный смысл этого полускита-полуборделя был очевиден. Бугров и не скрывал своего намерения. После третьего возлияния Зиновее вполовинку налил:

— Испей, да постельку мне, младая голуба, постели. Да помягче, чем начальница твоя стелет.

Взгляд был брошен в сторону Агнессы, и та вспылила:

— Отстелилась уже я!

— Ну-ну, — не стал ее донимать Бугров, просто налил еще себе, полнее, и пошел за улопотавшей в одну из боковых горниц Зиновеей. Уже в дверях обернулся: — А ты гостю- то нашему дорогому тоже постели. Да послаще, послаще, дура!