Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
— Не… ожидал… от… вас… — Сергей Иванович тяжело бросал слова, будто камни ворочал. — Отплатили за мою доброту. Не ожидал…
— А мы фальшивых меток ожидали?! — Кузьма Анциферов грудью кинулся на пожарных, его отшвырнули.
— Неправду творишь, Сергей Иваныч! — Дедушка Родион выдвинулся вперед. — Не по-христиански поступаешь!
— Людей десятками увольняете, без разбору! — крикнул Афанасьев, но слабый его голос потонул в общем гуле.
Фабричный инспектор, как водится, вступился за промышленника:
— Кто вам напел, что метки неправильны? Этого не может быть! Какой, скажите, хозяин станет рубить сук, на котором сидит?
— Прохоров рубит! — Степан Анциферов замахал руками. — Вона-а куски лежат, померьте!
— В разбраковочной — гора целая! — гаркнул Иван. — Бери аршин, докаже-ем!
— Ступай сюды-ы! Не троне-ем!
Инспектор зло посмотрел на Прохорова, тот, не выдержав взгляда, потупился, буркнул: «Черт его знает…» Инспектор пожал плечами, мол, если так, выпутывайся сам, а мне службу терять неохота. И спустился с крыльца. Расступились пожарные, рабочие отхлынули, давая проход. За фабричным инспектором двинулся Прохоров, за хозяином — камарилья: Коркин, мастера, конторские крысы. Смерили один кусок, другой, третий. И в каждом лишний товар; обман налицо.
— Так-то вот, господин инспектор, — ехидно произнес Чернушкин Миша, помогавший разматывать ткань. — Еще будем али хватит?
— Довольно! — рыкнул Сергей Иванович и, потрясая кулаками, налетел на управляющего. — Засужу, сволочь! Кого опозорил, Прохорова!
— Господи, ни сном ни духом… Случайность, чистая случайность! — Коркин бухнулся на колени. — Покорнейше прошу простить, покорнейше прошу…
— Ого-го! — радовались ткачи.
— Шкура-а!
— Отольются коту мышкины слезы!
— Так ему-у!
У Прохорова дрожала щека, пыхтел фабрикант, как паровая машина, брызгал слюной:
— Негодяй! Мухлевать вздумал за моей спиной!
Влепил Коркину звонкую пощечину, голова управляющего дернулась; от ужаса старик закрыл глаза — потекли слезы. Инспектор поморщился:
— Недостойный снектакль. Не переигрывайте, Сергей Иванович… Комедия не поможет, ищите путь утихомирить людей…
Степан Анциферов, стоявший поблизости, тут как тут.
— У нас составлены претензии, господин инспектор. — Достал из-за пазухи листок. — Покамест не получим благоприятного ответа, на работу не пойдем.
— Надо еще посмотреть, чего понаписали, — проворчал инспектор, принял листок, передал фабриканту. — Давайте так, господа… Сейчас расходитесь, а вечером присылайте в товарную контору выборных. Кого хотите, присылайте, будем вести переговоры. Администрация ознакомится с претензиями, даст ответ.
Афанасьев подосадовал на себя за то, что вчера не подумал, кому вести переговоры, если таковые состоятся. Шепнул Чернушкину:
— Анциферовых крикни…
Но Миша не успел, в толпе загалдели:
— Не надобно выборных, заарестуют!
— Пущай с крыльца сообчат!
— Миром да собором держитесь, — посоветовал дедушка Родион.
— Все хотим-им!
— Ладно, ладно! — Инспектор успокаивающе поднял руки. — Не желаете выборных — будем говорить со всеми скопом. Обещаю соблюдать ваш интерес. Расходитесь!
— До вечера — срок невелик, обождем, — заявил Степан. — Народ, ваше благородие, взбулгачен. Не затопишь в казарму…
Никогда больше в жизни Афанасьев не знал такой короткой забастовки: часа через три Прохоров объявил, что принимает все требования. Баня каждый день, залейся! В дела артельной кухни администрация не вмешивается, харчи дозволяется покупать помимо фабричной лавки. Основу и уток хозяин клятвенно обещает улучшить. За распределением сортов по машинам обязался следить. Старост разрешили менять беспрепятственно, на усмотрение артелей. За лишние сверх нормы аршины в кусках ткачам набросили жалованье, каждому солидный ломоть — поболее месячного заработка. И на что уж вовсе не рассчитывали, Прохоров уволил несколько мастеров — сомых подлых и грубых, злоупотреблявших штрафами.
Ночью условия, подписанные фабричным инспектором, были вывешены на стенах корпусов, утром следующего дня все, кто знал грамоту, взахлеб перечитывали афишки, ликовали: победа! И не смущало, что людей держали в казарме под замком, что около станков застыли солдаты, что по двору шныряют полицейские надзиратели, что ненавистный Коркин, главный якобы виновник обмана, в числе уволенных не упомянут…
Афанасьев, оценив обстановку, пришел к выводу: аресты неминуемы. Послал Чернушкина Мишу собрать кружок в уборную, единственное место на фабрике, где не было солдат и полицейских.
— Вот что, братцы, — сказал озабоченно, — кому-то из нас предстоит дальняя дорога в казенный дом. Охранка этакого конфуза не простит, сейчас, поди, договариваются, кого забрать…
— Вряд ли, — усомнился Кузьма, — положили хозяина на обе лопатки. За что же брать?
— Они придумают. — Афанасьев вскинул голову, сверкнув очками. — Не робейте, хлопцы! В революции закон таков: попал — терпи. Ежели арестуют, отсиживайся с пользой, побольше читай. А главное, о товарищах, которые остались на свободе, ни звука! Кто выскользнет, дело продолжит. В общем так: я не я, лошадь не моя. Никого не знаю, ничего не ведаю. Бес, мол, попутал… Давайте-ка попрощаемся. Кого заберут, на других зла не держите… Знали, на что идем!
Лишь к обеду рабочим стало понятно, какой ценой досталась победа. Открыто, на глазах у всей фабрики, вдоль проходов мимо машин в сопровождении иуды Коркина прошествовал пристав со сворой городовых. Управляющий, изгибаясь, что-то шептал полицейскому чину, тот указывал толстым, как бы обрубленным пальцем:
— Этого… Этого… Этого…
Восемнадцать ткачей увели в контору, затем под конвоем солдат — в полицейскую часть. Из социал-демократического кружка вырвали Анциферовых. Степана взяли как закоперщика, осмелившегося тайком мерить ткани в разбраковочном складе. Ивана и Кузьму за то, что помогали Степану, за то, что не согласились с хозяйским обманом — громче всех кричали на фабричном дворе. Со взрослыми увели вихрастого Семку из ватаги Чернушкнна: заметили, что портил основы. Миша плакал, бился головой об стенку:
— Это я виноват! Лучше бы меня забрали!
— Перестань визжать, не баба! — прикрикнул Афанасьев. — Придет и твой черед, не спеши… А с парнишкой ничего не станется, отпустят по малолетству. О другом думай: восемнадцать пострадали — остальным облегченье… И еще думай, Миша, что мы забастовку-то по собственной воле сварганили. Слышишь, захотели и подняли людей!
Донесения агентов по делу «русско-кавказского кружка» становились скуднее фактами. Объединение подпольных сил благодаря неуемности энергических действия Егупова близилось к завершению. Все более или менее крупные группы уже выявлены, оставалась кое-какая мелочь, но и ею не пренебрегали. Познакомился Факельщик с землячеством костромичей. Откажись волжане стать под знамена Егупова — остались бы для охранка не представляющими интереса. Но нет, потянулись к Факельщику: фамилии и приметы студентов заняли в рапорте полторы страницы. Затем Егупов втянул в свою орбиту несколько слушательниц фельдшерских курсов. Потом — каких-то сибиряков, устраивавших чтение реферата «История Коммуны» Лавуазье. Словом, бисер, пшено… Но, ковыряясь в шелухе донесений, Зубатов нутром чуял: затишье перед бурей.
И — грянуло! В начале апреля 1892 года прибыл с долгожданной литературой эмиссар из-за границы. Семен Григорьевич Райчин — заведующий типографией плехановской группы «Освобождение труда».
Егупов с Кашинским судили-рядили, куда определить гостя.
— Я вообще не намерен связываться с плехановцами, — нервничал Петр Моисеевич. — Не понимаю, зачем тебе понадобилось входить с ними в сношение…
— А ты знаешь других заграничников, у которых такая же могучая типография? — окрысился Егупов. — Лично я не знаю! И потом после драки кулаками не машут… Думай, куда пристроить.
— Пускай Бруснев его берет.
— Что ты! — Михаил Михайлович как ужаленный забегал по комнате. — Менее всех подходящ… Узнает подробности о транспорте, потребует долю и для фабричных, отрицающих террор!
— Признающих террор, — тонко улыбнулся Кашинский. — Программа организации составлена, утвердим — заставим Афанасьева подчиниться.
— Заставим ли? — Егупов остановился, задумчиво ерошил бороду.
— Не подчинятся, не получат литературы. Сто рублей за пуд — деньги… У Афанасьева такой наличности не имеется, рабочая касса покамест бедна. Значит, платить будем мы, как обещали… Ну, а кто платит, тот заказывает музыку…
Благополучно пожив у Бруснева, Семен Райчин выехал в обратный путь, сопровождаемый… сразу четырьмя филерами. На перроне Варшавского вокзала был арестован, при задержании назвался австрийским подданным Франциском Ляховичем.
