Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака
… Да, он на ярмарке, и мимо него проходят Эвелина, и черноглазая корчмарка, и странная цыганка, и все, кажется, идет мимо него, а рукопись лежит на вытянутых руках, точно тяжелый и громоздкий обломок скалы. Медленно подошла и замерла перед ним фигура старого седобородого кобзаря. Дед остановился и протянул руки, большие шершавые ладони с мясистыми пальцами приближались к нему. Он чуть не отшатнулся, но не смог и остался на месте, как окаменелый. Кобзарь смотрел на него зрячими глазами, шевелил губами, что-то говорил на своем языке, но Бальзак не понял. Тогда кобзарь подошел ближе, взял из его рук «Крестьян», подержал немного на своих ладонях, будто взвешивая, и разбросал по ветру, а ветер подхватил листы бумаги и понес, развеял по пыльной площади, и на эти листы наступали люди, босые и в разбитых сапогах, втаптывая их в землю. Он хотел закричать, но не смог, а дед угадал его желание и погрозил ему пальцем; дед заговорил с ним по-французски, на прекрасном, изысканном языке салона
Висконти, на языке, которого не находили дворяне в его произведениях.
— Не кричите, господин Бальзак, — говорил дед, — не надо. Ведите себя вежливо и умно. Эти страницы не стоят людей, о которых вы пишете. Разве таковы крестьяне, господин Бальзак? — Дед смотрел на него добродушно и, однако, с укором, и он не выдержал этого взгляда и закрыл глаза. Но тщетно, и с закрытыми глазами он видел деда и десятки крестьян, втаптывавших в землю страницы его рукописи, а рядом стояли и хохотали его знакомые: дядюшка Фуршон, папаша Ригу, Тон-сар, пристав Брюне, нотариус Люпен, трактирщик Рокар.
И над землей звенела песня деда, тянул ее один голос, а все люди молчали, только глаза их пели, руки пели, даже в шагах людей гремела она. И эту песню подхватили Ригу, Фуршон и Тонсар.
…Рука, сжатая в кулак, падает на стол. Канделябр подпрыгивает. Шелестят страницы рукописи. Глаза широко раскрыты. Чепуха! Галлюцинация. Он смеется над своим больным воображением. Наливает в чашку остывший черный кофе и выпивает одним глотком. Чепуха! Какая чепуха померещилась! Еще не успокоясь, он обгрызает перо и, обмакнув его в чернила, прикасается к бумаге.
…Так он сидел за столом в холодную киевскую ночь, усилием воли отогнав призраки и раздумья. И в то время, как он склонился над рукописью в поисках нужных слов, ощущая страшную утрату вдохновения, в то время, когда ветреная осенняя ночь ложилась на землю, — в эти самые минуты на далеком Кос-Арале встречал рассвет Тарас Шевченко, склонившись над записной книжечкой, огрызком карандаша поверяя бумаге тревожные слова.
Не спал в эту ночь и помощник ректора Киевского университета Юзефович. Третий раз переписывал он письмо на имя его превосходительства генерал-губернатора Бибикова, излагая старательно, не без некоторого приукрашения, впрочем, все, что знал о поведении Бальзака. И все время, пока писал, почему-то видел перед собой суровое и страстное лицо Шевченко, и это видение навеяло на него непреодолимый страх и заставило подчеркнуть в письме, что «г-н Гоноре де Бальзак проявил наивную, — он подумал и вычеркнул этот эпитет; затем почесал пером в реденьких волосах — обрадовался, что нашел наконец, слова, — странную и подозрительную, — и дописал: — склонность к простому народу».
В небе рождался рассвет. Над высокими берегами Днепра еще лежал утренний осенний туман. От Киева во все стороны в глубину Украины растекались, как реки, дороги. Тарахтели по ним крестьянские некованые возы, бренчали бегунки помещичьих управителей, покачивались почтовые кареты, часовые поднимали полосатые шлагбаумы, открывая путь проезжему, а по степи прямиком, пролагая свою тропку, шел дед Северин с внуком Миколкой, приговаривая:
— Топчусь тут и там, брожу по степям, даром слов не трачу, а кое-что значу. Правда, Миколка? — спрашивал он у внука.
— Правда, дедушка. — И Миколка кутался в старенькую дареную свитку: дул сиверко, ветер забирался во все дырки, и от него цепенели руки и ноги.
Глава одиннадцатая. ЗА СТЕНАМИ МОНАСТЫРЯ
Корчмарь Лейбко послушался господина банкира. В самом деле, что здесь за житье Нехаме? Не лучше ли ей будет в Бердичеве!.. Что ни говорите, а сердце у господина Исаака Гальперина чуткое и доброе. Раз он так хорошо отнесся к Лейбку, взял Нехаму погостить в Бердичев, так, может быть, он позаботится и о том, чтобы найти девушке достойного жениха? Господин Гальперин прислал за Нехамой свой рыдван. Лейбко долго уговаривал дочь связать в узелок вещи, рисовал перед ней прелести бердичевской жизни. Нехама слушала молча, и ответ у нее был один: не хочу! Но она этого не сказала: господин Гальперин звал в гости, он уменьшил отцу арендную плату, он стал ласков и внимателен, и отец сказал: «Надо ехать, дочка». Нехама согласилась. По щекам ее скатились две слезинки. Она увязала вещи, села в рыдван. Нечипор натянул вожжи, застоявшиеся лошадки весело рванули с места.
Лейбко остался на дороге один. Он протянул руку, точно хотел остановить рыдван, он ждал, что Нехама оглянется. Она не оглянулась. Ветер взбил над трактом пыль. Тяжелый туман оседал на луга. Наступал вечер. Лейбко вернулся в корчму.
…С той поры минуло два месяца. Первый снег, еще нежный и непрочный, устлал степь. Кусты и кончики липовых ветвей украсились пушистыми кисточками. Давно прошли мимо корчмы последние чумацкие обозы из Приазовья и с берега Черного моря. Редкими гостями стали проезжие господа. Только почтовые оказии через день останавливались у корчмы, фельдъегерь выпивал стакан водки, закусывал и пускался в дальнейший путь. Голубой дорожкой вился над корчмой тоскливый дымок. Лейбко сидел у огня, потирая руки, качая головой. Золотые блики прыгали по его седой бороде, в глазах отражались вспышки пламени. А он все подкладывал в печь солому, ворошил ее кочергой, точно старался придать мощи огню, силясь в причудливых языках его отыскать утраченные мечты, взлелеянные надежды.
Шли дни. Все больше снега падало на землю. Злые и сильные северные ветры накинулись на степь. Вести о Нехаме приходили редко, скупые и незначительные, Проезжал раз кучер Гальперина Нечипор, отвозил в Дубно какого-то барина; Лейбко спросил у него про Нехаму. Нечипор прищурился в ответ, улыбнулся двусмысленно и щелкнул языком:
— Господская доля теперь у Нехамы.
Будто и успокоил Нечипор корчмаря этими словами, да не очень. А на обратном пути из Дубна кучер не заезжал в корчму, проскакал на рассвете мимо, подгоняя коней посвистом кнута; очень хотелось ему погреть спину у печи и выпить чего-нибудь такого, чтобы дух захватило и защекотало в груди, а не остановился Нечипор. Не мог он говорить с корчмарем о Нехаме. Не мог лгать старику. Бешено гнал Нечипор коней. Легко скользили сани по утоптанному тракту. Горькие мысли одолевали кучера.
Корчмарь Лейбко подумывал о том, не следует ли ему самому съездить в Бердичев. Поехал бы, да на кого бросишь корчму? Раньше, бывало, поедет — все хозяйство Нехаме оставит, она управится. А теперь как? И снова, возбужденный, растревоженный дурными предчувствиями, Лейбко не находил покоя.
В Бердичеве, в банкирском доме «Гальперин и сын», все шло хорошо. Как полноводная, могучая река в пологих берегах, текла жизнь банкирского дома. Каждый день умножал благосостояние и доход господина Гальперина, и он не мог пожаловаться на судьбу, светившую главе фирмы счастливой звездой. Этой зимой он отправил своего единственного наследника, сына, в Вильно, к брату. Пусть мальчик узнает и другую жизнь. То, что он там увидит, то, чему научится, без сомнения, пригодится ему.
Все, по расчетам Гальперина, должно было происходить в надлежащем порядке. И все шло как следует. Граф Юрий Мнишек был доволен, графиня Эвелина Ганская тоже благоволила банкиру, а это много стоило; не приносил забот и французский гость. Деньги на его имя за все время прибыли дважды. Видно, не очень-то он богат. Услуг никаких он не требовал, и банкир Гальперин больше не появлялся в Верховне. Чиновник особых поручений Киселев тоже как будто угомонился. Гальперин, вставая утром, молился, брался за неотложные дела; справившись с ними, завтракал, снова принимался за работу, обедал, отдыхал и снова молился. Иногда вспоминал корчмаря Лейбка. Старик вставал перед глазами как укор. Реб Гальперин рад бы не вспоминать о нем, но где-то засела мысль, въедливая и неотвязная: рано или поздно придется ответить Лейбку, где Нехама.
Сегодня утро началось с дурных примет. Банкир Гальперин, поднимаясь с постели, сунул правую ногу в левую туфлю; он заметил ошибку слишком поздно и не на шутку перепугался. А потом, когда шел в контору, споткнулся на лестнице, это тоже что-нибудь значило. Плохие приметы оправдались. Под вечер, когда Гальперин сидел, запершись в своем кабинете, в дверь постучал его секретарь, управитель и бухгалтер — одним словом, его левая рука (правая, как он говорил, у него, слава богу, и своя еще годна), лысый Нухем. Он плотно притворил за собой дверь и подошел к патрону.
