Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые
— Капитан Юрьев — светлая голова, а мы не богаты светлыми головами. Федечкин любит шельмовать капитана, но он сам шельма. И бездарный командующий. У краснюка Чевырева тысяча головорезов, Федичкин против него послал целую армию, а толку никакого. А капитан Юрьев — герой! Вот кого надо в командующие армией.
— Возможно, Воткинск не вертеп, а капитан Юрьев — белый герой. Все возможно, и я буду объективен. Необъективность — это только личная ненависть политических соперников…
Поздним утром Граве подъехал к кирпичному домику управляющего воткинским военным заводом. У парадной двери его задержал грузин в красной черкеске.
— Куда и зачем? — раскинув руки и поигрывая смоляными бесстыдными глазами, спросил грузин.
— Моя фамилия Граве, я из штаба Народной армии. Где капитан Юрьев? С кем имею честь? — небрежно козырнул Граве.
— Адъютант командира воткинских отрядов Народной армии Чудошвили. Капитэн ожидает вас давно. Даже паровоз послали, а вы прискакали верхом. Прэлестно! Один момент, я доложу капитэну.
Граве не пришлось ждать; дверь тут же раскрылась, и в гостиную влетел Юрьев. Восторженно всхлипнув, заключил Николая Николаевича в объятия, потерся напудренным носом о его щеку.
— Голуба долгожданная! Меня Федечкин по телефону предупредил о твоем выезде. Жду-пожду — нет! Я уже испугался — не приключилась ли беда. Мои мушкетеры могли принять тебя за большевика. А у них разговор — пуля в лоб, петля на шею. Такие размерзавцы — мир не видывал! Только и требуют у меня: режь, круши, поджигай! Я им — режьте, но благородно, поджигайте, но чтобы красиво. Я в трагическом положении, голуба! Просто счастье, что ты приехал. Помоги советом и делом. Ты же дворянин. Голубая кровь! А я голубую кровь, а я русского аристократа люблю…
— Доброе утро, капитан! — сказал наконец Граве, ошарашенный бесцеремонностью Юрьева.
— Прошу, располагайся как дома. — Юрьев метнулся к дивану, скинул с него связки бумаг. — Адъютант!
Из-за портьеры выскочил Чудошвили.
— Коньяку и печенья! Живей, скотина! — Юрьев убрал со стола бронзовый бюст Петра Великого, малахитовый чернильный прибор, черный и рыжий парики. Бюст перенес на камин, парики швырнул под диван.
Граве с любопытством смотрел на живописный беспорядок кабинета. Возле камина, полуприкрытая ширмой, стояла кровать красного дерева, над ее изголовьем были приколоты неприличные фотографии. Стены, обитые синим шелком, почернели от винных пятен, в окнах переливались зеленые и алые стекла, ковер запакощен табачным пеплом, белыми пятнами пудры. «Артист оперетты, этого еще нам не хватало», — грустно подумал Граве.
Юрьев взял тросточку, повертел ее, оперся на бронзовую голову Петра. В рыжей, верблюжьей шерсти, куртке, толстых синих чулках, башмаках с серебряными пряжками, свинцовощекий, напудренный, он действительно походил на артиста. Двинув губами, он плюнул, заговорил снова, с дымной злостью:
— Никак не справлюсь со своими мерзавцами. В городе — вертеп, в городе — шабаш, как в Вальпургиеву ночь на Лысой горе. Начальники отрядов не признают меня за командира. Я пишу приказы, они смеются над ними.
— Какие приказы?
Юрьев взял со стола листок, кинул вперед правую руку, левую отнес назад. Хорошо поставленным голосом прочел:
— «Граждане-солдаты! Помните, что скромность и воспитанность украшают человека, внушают к нему доверие. Бросайте большевицкие замашки и не пугайте жителей. Я требую, чтобы вы были жестоки в бою, вежливы в тылу…»
— Это приказ для гимназисток. У военных приказов особый язык. Вы же капитан царской армии, должны знать.
— Я случайно стал капитаном. Убили командира роты, и меня произвели в капитаны. А чем плох мой приказ? Слова не те? Тридцать веков смотрят на нас с высоты пирамиды тоже не те слова, а Наполеон написал, и ничего. Сто лет повторяют…
Граве выдернул из бумажной стопы лист.
— Берите перо, пишите. Так. Диктую. Приказ по гарнизону города Воткинска. Параграф первый: объявляю город на военном положении. Хождение по улицам разрешаю до двадцати двух часов. За нарушение приказа расстрел. Написали?
— Не спеши, голуба!
— Параграф второй. Всем гражданам, имеющим огнестрельное оружие, сдать его в двадцать четыре часа. За неисполнение — расстрел. Параграф третий. Всем гражданам, всем воинским частям Народной армии соблюдать полный и образцовый порядок. За убийство, грабежи, поджоги — расстрел…
— Это звучит, голуба!
— Параграф четвертый. Всех коммунистов, красноармейцев, советских служащих, скрывающихся под видом мирных обывателей, немедленно арестовывать. Написали? Параграф пятый. Военным комендантом города назначаю… Есть подходящий человек на пост военного коменданта?
— Найдем! — встряхнул перо Юрьев.
— Этот, как его, Чудошвили не подойдет?
— Нестор? Его нельзя! Он — и адъютант мой и начальник тюрьмы, по совокупности. Зверь-человек, а незаменим, особенно в интимно-лирических делах. Я его, как хорошую роль, разучил. Он не только большевиков, он и нас за копейку прирежет. Подлец, но скажу — незаменим…
— Где вы его разыскали?
— Был у красных — перебежал к нам.
— Я не сторонник необходимости подлецов.
В кабинет танцующей походкой вбежал Чудошвили, прижимая к груди припотевшие бутылки, вазу с печеньем и блюдо с засахаренной морошкой. Поставил все на стол, приподнялся на цыпочки, держась за кинжал.
— Вот что, — строго сказал Граве, присматриваясь к его смуглому, изрытому оспой лицу. — Арестованным большевикам никаких поблажек. Держать их на самом строгом режиме.
— Ха! — осклабился Чудошвили. — Вы не знаете здешней турмы. Полсотни болшэвиков не влезет. А болшэвики у меня имеют прэлестный режимчик. Кушают овсяные снопы, спят друг на другэ, ходят под себя.
— Предупреждаю, самовольно расстреливать не смейте, мы будем судить большевиков как врагов России.
— Ха! Какой может быть суд? Ризать надо! Всех ризать! — Чудошвили, сверкая горящими от гуталина сапогами, шагнул было к Юрьеву.
— Пошел прочь! Понадобишься — позову, — пригрозил Юрьев тростью.
Чудошвили выпорхнул из кабинета.
— Такой тип и почту ограбит, и храм божий подожжет, — с презрением заметил Граве.
— Я артист, голуба моя.
— Артист, артист! Политическая сцена лучше театральных подмостков. Вы играли Наполеона, сыграйте самого себя, и я уверую в ваш гений.
— А ведь дивная мысль — сыграть самого себя! Как же она мне в голову не приходила?
— Считайте, что появилась, — рассмеялась Николай Николаевич, наливая коньяку. — Вот наступили паскудные деньки, даже не знаешь, за что выпить.
— Император умер, да здравствует император! — воскликнул Юрьев, поднимая рюмку. — Выпьем за реставрацию монархии на святой Руси…
— Чтобы реставрировать монархию, нужна миллионная армия и выдающиеся вожди. Необходимы все военные символы, которые возникали веками и которым века поклонялись. Без званий, чинопочитаний, погончиков, мундирчиков, знамен, орденов нет армии.
— Но ведь это все уничтожено большевиками. У них «золотопогонник» хуже сукина сына.
— Пора из добровольцев делать солдат. Вы больше не начальник добровольческих отрядов, а командир Воткинской рабочей дивизии, капитан. А раз есть дивизия, должны быть у нее свои знамена, свои знаки отличия.
— Свои знамена? А какие? Знаки отличия? Что же это — погоны, эполеты, голуба моя? — встрепенулся Юрьев.
— Для рабочей дивизии царские погоны не годятся. Мы введем нарукавные повязки.
— Белые повязки с черным черепом и перекрещенными костями?
— Наоборот, красные. А на них белые перекрещенные револьверы. Пусть рабочие тешатся своим алым революционным цветом и думают, что никто не покушается на их свободу. А револьверы станут напоминать воткинцам родной завод. Люди любят вещи, которые они делают. Полковые же и дивизионные знамена будут из зеленого шелка. Мы начертаем на них: «Советы без коммунистов!» Или еще что-нибудь этакое красивое…
— Зеленые знамена и лозунги киноварью? Пурпурные на зеленом фоне, это звучит! А почему зеленые?
— Цвет родных полей и лесов. Пусть воткинцы знают, что борются за свои сады и огороды. За цветущую собственность веселее драться. Но это все чепуха, побрякушки для бородатых детей. Костяком дивизии будут офицеры, фронтовики, зажиточные мужики, состоятельные горожане. Ну и те рабочие, что исповедуют эсеровскую веру. Те навсегда останутся с нами. Идите, капитан, и соберите командиров своих отрядов.
Помахивая тросточкой, Юрьев вышел из кабинета. Николай Николаевич опустился на диван, закинул руки за его спинку. В стекла било солнце, синие и алые пятна играли на ковре, бронзовый царь Петр светился в солнечном косяке. Пахло пудрой. Граве задумался: хотелось мыслить опрятно и ровно, но ум работал резко и грубо. «Какой-то Федечкин командует целой армией, а я? Почему бы мне не встать во главе этой самой Народной армии? Устранить здешних главарей не так-то сложно. Федечкин — рохля, Солдатов дурак, Юрьев — военный невежда. Остаются левые эсеры, а левых эсеров надо вышвыривать, хватит с нас ихнего распутства мыслишек. Мавры сделали свое дело, мавров можно стрелять».
