Александр Дюма - Жизнь Людовика XIV
Только маркиз Шатонеф был обижен. Десять лет он содержался арестантом в Ангулеме за участие в заговоре королевы и герцога Орлеанского, но вместо того, чтобы с торжеством возвратиться ко двору, как все ожидали, он лишь получил позволение удалиться в один из своих загородных домов, какой он выберет по своему желанию. Люди непроницательные дивились этому полувозвращению, но знавшие более тотчас вспомнили, что маркиз Шатонеф был председателем комиссии, которая осудила герцога Монморанси на смерть, и что Монморанси был шурином принцу и дядей герцогу Энгиенскому. Следовательно, в то время как принц уступал свои права королеве, а герцог Энгиенский спас Францию при Рокруа, нельзя было поставить их лицом к лицу с человеком, который способствовал отсечению на эшафоте головы их родственника.
Великие несправедливости всегда имеют какую-нибудь причину, которая, как бы маловажна ни была, достаточно их оправдывает. И потому была минута, как всегда в начале царствования, в которую все были почти довольны, и в которую благоразумные, вместо того, чтобы гадать о будущем, ожидали дальнейшего. Возвращение г-жи де Шеврез особенно выказало характер королевы.
Фаворитку ожидали со дня на день. Двадцать лет она была другом королевы, десять лет — преследуема за нее. Изгнанная из Франции под угрозой тюрьмы, она убежала переодетая в мужское платье, которое, нужно заметить, ока носила с таким же вкусом, как и женское, и подобно Ганнибалу, искавшему повсюду врагов Риму, она искала во всех европейских государствах врагов кардиналу Ришелье.
Приезд г-жи де Шеврез наделал много шума. Она выехала из Брюсселя в сопровождении двадцати карет и въехала во Францию с торжеством, как королева. Вспоминая, конечно, свое прежнее влияние на Анну Австрийскую в дни ее любовных похождений и несчастий, она воображала себя единственной и настоящей правительницей Франции и потому, в радостном расположении духа, спешила возвратиться в Париж. За три дня до приезда в столицу она была встречена принцем Марсильяком, который явился в намерении предупредить ее насчет положения дел.
— Королева, — сказал он, — сделалась серьезной и набожной, она не та, что была прежде, поэтому подумайте о том, как сочетать ваше поведение с известием, которое я счел долгом сообщить вам.
— Хорошо, — отвечала г-жа де Шеврез как женщина, твердо уверенная в себе, и продолжала свой путь не останавливаясь. Проездом через Санли она захватила с собой мужа и приехала в Лувр.
Королева тотчас ее приняла и, по-видимому, виделась с ней с большим удовольствием, но этот прием, в котором все заметили некоторую принужденность, был далеко не таков, какого ожидала г-жа де Шеврез. Кроме того, что королева, как и говорил принц Марсильяк, была серьезна и набожна, при ней находилась принцесса Шарлотта Монморанси, прежняя соперница г-жи де Шеврез, которая в свои пятьдесят с лишком лет не сделалась нисколько снисходительнее к другим и которая заранее наговорила ее величеству на старинную подругу, остававшуюся, как говорит г-жа Моттвиль, при том же расположении к кокетству и тщеславию, которые составляют дурную сторону сорокапятилетнего возраста.
Как и вообще все изгнанники, г-жа де Шеврез, возвратясь во Францию, забыла о времени и полагала найти все в том же виде, как было прежде. На самом же деле изменились не только личные, но и политические пристрастия королевы: первые — от влияния людей, вторые — от влияния событий. Г-жа де Шеврез знала любовь Анны Австрийской к ее брату, любовь не лишенную, быть может, политического интереса, и ее глубокую преданность Испании, которой она не раз готова была жертвовать благом Франции. Но Анна Австрийская не была более той бессильной и гонимой женщиной, которая участвовала в заговорах герцога Орлеанского, теперь она — мать короля, регентша Франции. Чтобы быть доброй сестрой, ей нужно было стать дурной матерью, чтобы остаться испанкой, надо было стать дурной француженкой.
Г-жа де Шеврез не знала этой истины и потому осталась недовольной приемом королевы, не понимая, что по сношениям своим с Фландрией, Лотарингией и Испанией она сделалась в свою очередь врагом государства. Но если г-жа де Шеврез вела свою политику открыто, то теперь она имела дело с человеком совершенно противоположных правил. В тот самый день, как она была принята королевой — через два часа после того, как она от нее вышла — ей доложили, что кардинал Мазарини желает ее видеть. Это ободрило г-жу де Шеврез — если министр первым делает ей визит, значит она не утратила своего могущества; если он является к ней с поклоном, значит он нуждается в ее помощи. И г-жа де Шеврез приняла бывшего слугу кардинала Бентиволио с важностью королевы.
Мазарини вошел в комнату, вежливо и почтительно поклонился г-же де Шеврез и во все время разговора был неимоверно любезен. Узнав о ее приезде, он тотчас поспешил, как он сам выразился, исполнить свой долг и засвидетельствовать ей свое почтение. Мало того, он знает, что г-же де Шеврез после столь дорогой и продолжительной поездки нужны деньги, и поэтому он принес ей 50 000 золотых экю, которые просит принять в виде займа.
Г-жа де Шеврез при такой услужливости со стороны Мазарини еще более уверилась в своем могуществе и, сделав горничной знак удалиться, объявила кардиналу, что примет эти деньги только на известных условиях — она желала знать, до какой степени она имеет значение. Хитрый итальянец согласился их выслушать, будучи уверен, что всегда сможет остановить ее, если захочет. Г-жа де Шеврез потребовала удовлетворить герцога Вандома, возвратив ему управление Бретанью.
Мазарини отвечал, что Бретань нельзя отнять у маршала Ла Мейльере, которому ее отдал кардинал Ришелье, но взамен может предложить Вандому управление Адмиралтейством, отняв его у Брезе, которого не так опасно обидеть, как маршала.
Министр показал свою готовность служить, против этого ничего нельзя было возразить и г-жа де Шеврез выразила свое удовольствие. Потом она потребовала, чтобы герцогу д’Эпернону возвратили звание генерал-инспектора пехоты и наместничество в Гиени. Инспекторство было в распоряжении Мазарини, и он тотчас же согласился возвратить его; что же касается наместничества, то несмотря на то, что губернатором ее уже был граф д'Аркур, министр обещал сделать все от него зависящее, чтобы убедить графа отказаться от этого звания.
Ободренная двумя уступками Мазарини, г-жа де Шеврез приступила к более серьезному делу, состоящему в том, чтобы отнять у Сегье его звание канцлера и отдать это звание маркизу Шатонефу. Но тут кончилась услужливость кардинала. Мы сказали уже что препятствовало маркизу Шатонефу возвратиться ко двору, тем не менее Мазарини обещал г-же де Шеврез употребить все свое влияние и убедить королеву исполнить это требование, как он обещал исполнить два первых. Однако после этого Мазарини увидел в г-же де Шеврез своего будущего врага.
В продолжение некоторого времени г-жа де Шеврез могла еще обманываться относительно доброго отношения к себе министра, но, не зная об искренней дружбе, которая существовала между королевой и Мазарини, она никогда не упускала случая каждый раз как виделась с королевой сказать острое словцо насчет кардинала. Поэтому королева стала все более чувствовать к ней неприязнь. А так как, с другой стороны, герцог Вандом тщетно просил, чтобы при Адмиралтействе, которое ему было отдано, осталось также и право оснастки кораблей, которое от него отделили, так как потом граф д'Аркур не захотел уступить в пользу герцога д’Эпернона губернаторства и, наконец, министр ясно сказал, что просимое, для маркиза Шатонефа невозможно, то г-жа де Шеврез решилась искать себе опоры в герцоге де Бофоре. Когда же последний обещал содействовать ее интересам, то она посчитала себя достаточно сильной, чтобы сделаться главой партии и открыто объявить себя врагом Мазарини.
Со своей стороны г-жа д’Отфор, которую после г-жи де Шеврез королева более всего любила и которой она в день провозглашения регентшей написала собственной рукой: «Приезжайте, мой любезный друг, я умираю от нетерпения обнять Вас», пользовалась не большим расположением. Д'Отфор воображала, что никогда не лишится благосклонности Анны Австрийской, благосклонности, которую она приобрела потерей милостей к себе короля, и потому, по самонадеянности или по гордости, она не боялась того подводного камня, от столкновения с которым погибло столько счастливцев, и, порицая выбор, сделанный королевой, смело высказывала свои мнения о кардинале. Тогда регентша дала ей знать через Берингена и девицу де Бомон, что она должна перестать говорить худо о кардинале, поскольку это все равно, что злословить саму королеву, которая его избрала.
Между тем, ко двору приехал человек, который также мог иметь право требовать благорасположения королевы по причине опасности, которой из-за нее подвергался. Это был друг Сен-Мара, тот самый Фонтрайль, который бежал под предлогом, что не хочет терять свою голову не потому, что он ее жалеет, но потому, что когда ее отрубят, то, смотря на него спереди, все будут видеть его горб, который, по милости головы, нельзя было видеть иначе, как смотря на него сзади. Но против своего ожидания Фонтрайль был встречен холодно — королева только позднее вспомнила, что он был тем самым человеком, который секретно был послан в Мадрид для подписания договора, отдававшего Францию во власть Испании. Фонтрайль рассчитывал на влияние герцога Орлеанского, но герцог, который не совсем еще опомнился от своей борьбы с кардиналом Ришелье, держался со своим новым фаворитом аббатом Ла Ривьером в стороне и, как казалось в то время, отошел от политических интриг.
