Валентин Пикуль - Баязет
Впрочем, Хвощинский лишь напускал на себя вид равнодушия к судьбе крепости и, внешне оставаясь в подчинении Пацевича, продолжал чутко следить за всеми событиями. Но до поры до времени старый вояка сознательно выжидал и только один раз не выдержал, чтобы не вмешиваться в действия Адама Платоновича.
Однажды в Баязет со стороны русской границы вкатился крытый фургон, в котором привезли… гроб. Это был гроб, сделанный на заказ, из числа тех печальных образцов, какие гробовщики любят выставлять в витринах своих мастерских, чтобы похвалиться искусством «украсивления» смерти. Бока гроба сияли лаком, он был обит по краям черным глазетом, траурные кисти тяжело обвисали с покатых бортов.
Солдаты глядели на него, как дети глядят на рождественскую елку. Стоила же эта роскошь тринадцать рублей сорок две копейки. В деревне трех коров можно купить на эти бешеные деньги.
– Для кого? – хмуро спросил Штоквиц.
– Да все для них, для солдатиков, – ответствовал Пацевич.
И правда, первого же солдата, умершего в госпитале, положили в этот гроб и на плечах взнесли на Холм Чести под явор. Однако из гроба покойника тут же вынули, завернули в рогожку и опустили в яму. А гроб, уже пустой, поплыл обратно в крепость. Тринадцать рублей сорок две копейки остались чистенькими. На второй раз повторилась та же процедура, только уже менее торжественно, и тогда Штоквиц, насупясь, спросил:
– Извините, господин полковник, а куда же идут эти деньги?
– На представительство, – ответил Пацевич. – На представительство и подарки туземцам.
Все бы ничего, и Хвощинский, наверное, стерпел бы это, но Адам Платонович иногда делал вещи, которых можно было бы и не делать. Обычно это с ним случалось, когда он не желал пить воду из бурдюка, а заменял ее чихирем и кахетинским. В один из дней полковник велел выставить гроб в усыпальнице паши, чтобы… «солдатик, как сказал Пацевич, мог убедиться своими глазами, что его не обманывают, ему дома на полатях со своей женой так не лежалось, как в этом гробу!..»
Узнав о подобном комедианстве, Хвощинский не поленился спуститься в усыпальницу и, обругав любопытных идиотами, приказал немедленно убрать гроб. Затем направился прямо к Пацевичу; что у них там произошло, никто не знал, но гроб поспешно убрали и закинули в подвал.
Видать, Пацевичу пришлось немало выслушать правды-матки от Хвощинского, и вечером он стал вымещать свою ярость на денщике; было слышно, как он обрабатывает его за дверью своей каморы:
– Я вот тебе Европу-то распишу.
– То есть, – комментировал юнкер Евдокимов, – даст по личности.
– Я тебе так врежу по толстой Азии…
– Что сидеть будет больно, – подхватывал юнкер, искренне забавляясь. – Какой все-таки у нас полковник блестящий знаток географии. Просто приятно служить под началом такого образованного господина!
Так текли эти дни в Баязете.
4Сивицкий недаром отчитал Аглаю: он ожидал видеть помощницу, труженицу. Но когда перед ним появилась эта шуршащая кринолинами дама с целой сотней шпилек в волосах, он был вынужден сразу же показать ей, что здесь нужно самопожертвование, а не только сострадание к «бедному русскому солдатику».
Кстати, этой несчастной фразы, придуманной о русском солдате квасными патриотами, Александр Борисович не мог переносить:
– Какой там, к черту, «солдатик»? Здоровенный бугай, каши нажрется, чарку-другую хватит, идет – аж земля трещит, всю казарму провоняет. А его «бедным» зовут! Это все психопатки-бабы придумали!
Вскоре госпожа Хвощинская приятно удивила его: она была трудолюбива, скромна, уже одно ее присутствие как женщины несколько скрашивало тягостную обстановку крепостного госпиталя.
В преддверии «амбуланса» сидел на табурете вечно полупьяный фельдшер Ненюков. В его подчинении находились войсковые цирюльники и костоправы, умевшие вправлять вывихи и накладывать лубки. Сам же фельдшер, пока в госпитале было спокойно, всеми правдами и неправдами искал случая напиться, и Сивицкий выпроваживал его из «амбуланса» в прихожую. Ненюков сидел там, в мрачном полумраке, перед тетрадью для записи больных и каждого солдата пугал строгим вопросом.
– Кво вадис, инфекция? – спрашивал он, тут же переводя божественную латынь на русский язык: – Куда прешь, зараза?
А зараза в гарнизоне уже появилась. Мириады мух, нечистоплотность, общение с животными, запущенные источники, нехватка мыла все-таки сделали свое дело: появились первые признаки перемежающейся лихорадки, дизентерии и особой формы «сухарного поноса»; трое больных находились уже в коматозном состоянии. По вечерам солдаты стали получать хинную водку, офицеров Сивицкий настойчиво пичкал хинином.
– Я хочу, – говорил капитан, – чтобы над моим госпиталем можно было написать те пять слов, которые писали когда-то в древности над дверями античных лечебниц: «Именем богов смерти вход воспрещен!»
Болезни пробрались не только в солдатские казармы, но и в офицерские палатки. В «амбулансе» Сивицкого уже перебывали все офицеры гарнизона, за исключением Карабанова и барона Клюгенау; последнего доктор и не ждал к себе, зная, что прапорщик редко болеет и даже лихорадку, нажитую в болотах Колхиды, лечит как дикий чеченец (горсть соли распустить в воде и выпить, после чего ходить по горам до полного изнурения).
Карабанов, удивляя доктора своей выдержкой, долго крепился и все-таки не дотерпел – пришел как-то под вечер.
– Вы последний в гарнизоне, – заявил ему Сивицкий. – Что случилось с вами? Что и со всеми, наверное?
Растерянно поглядывая на Аглаю, бывшую тут же, поручик долго мямлил что-то невразумительное.
– Вы меня, конечно, извините, – покраснел он. – Я и сам не рад… Мне это доставляет массу неудобств и огорчений… И однако я не вижу выхода… А впрочем, я могу прийти в другой раз… Извините, пожалуйста…
– Аглая Егоровна, – сказал Сивицкий, не дослушав. – Дайте поручику микстуры из той бутылки… У него сильный понос!..
Убежденный холостяк, всю свою жизнь отдавший служению русскому солдату, капитан Сивицкий иногда бывал по-солдатски груб с Аглаей, но, погорячившись, сам подходил к женщине, добродушно хлопал ее по руке:
– Ну, ладно, голубушка. Вы уж, пожалуйста, не дуйтесь на старого живодера.
Хвощинская не обижалась. Зачем?.. Она чувствовала в этом «живодере», как он любил себя называть, золотое, доброе сердце. Сейчас старший врач хлопотал об устройстве для гарнизона бани. Баязетцы последний раз мылись еще в Игдыре, теперь же ходили потные, грязные, в духоте и пылище.
Ординатор Китаевский только разводил руками.
– Александр Борисович, – говорил он, – из Тифлиса нам прислали две бочки извести, чтобы посыпать трупы, но мыла у них не допросишься. Ненюков купил немного у маркитантов. Однако печей во дворце нету, пару не нагонишь, где взять кадушек?
Выручил старый гренадер Хренов: расставил около ручья три палатки, сложил внутри каждой по каменке, накалил их докрасна, нагнал жару, а парусину палаток велел поливать водою, чтобы пар не выходил наружу. Решили так: солдаты будут в палатках только мыться, а потом пусть бегут окачиваться в ручье.
И вот началась потеха! Ручей протекал как раз вдоль главной баязетской дороги, бегущей от Деадинского монастыря, а напротив банных палаток раскинулся шумливый майдан. Все было тихо, спокойно; неверные урусы, да покарает их великий аллах, зачем-то поставили три белых шатра.
И вдруг, с гоготом и свистом, вылетают из этих шатров и несутся к ручью, все в белой пене, распаренные казаки. У каждого на груди крест – и ничего больше.
– Дениска! – орал Трехжонный. – Змия-то своего хоть прикрой: нечто мусульманки тебе не бабы?..
На майдане началась паника: спешно сворачивались палатки, закрывалась торговля, пинками и палками мужья гнали своих жен по домам, запрещая смотреть в сторону крепости. Боком-боком, тряся животиком, выпуклым от хорошей пищи, потрусил легкой рысцой к ручью сам полковник Пацевич, забрызгал на себя водичкой, как кот лапой.
Денщики-мусульмане ссорились.
– Ты отойди от меня, – хвастал один Тяпаеву, – я сегодня его сиятельство Исмаил-хана мыл…
– А мой сам мылся, – ревниво защищался Тяпаев. – Такой чистый, что мне и мыть у него нечего.
Потеха эта закончилась печально: в полдень, когда Хренов загнал в банные палатки последнюю партию эриванской милиции, в Баязет со стороны Зангезура ворвался всадник на забрызганной кровью лошади.
– Курды! – закричал он. – Курды баранту угнали… Братцы, трех солдат порубили…
Всадника сняли с лошади, окружили любопытные. Он потряс головой, перевел дух.
– Ну, – сказал, – я, братцы, всего насмотрелся… Сами-то в чалмах, с ятаганами, визжат. Один как секнет – с Терешки башка долой! Как секнет – и Пантелей, гляжу, сунулся! Еще секнул – и Степан покатился… Никому житья не оставляет!..
Оказывается, противник из-за соседних гор чутко следил за окрестностями Баязета: стоило туркам заметить, что баранту охраняет лишь один пикет, как они натравили на него конных курдов. Короткая пальба, блеск ятаганов, потом гикнули курды – и послушная трусливая баранта умчалась в горы.
