Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
И если есть на свете человек, способный на такое, то Ингвар не удивился бы, убедившись, что тот стоит перед ним.
– Поклянись твоим богом, что не причинишь вреда мне и моим людям.
Боян вынул из-под кафтана золотой эмалевый крест на цепочке и поцеловал его:
– Я не хочу причинять вреда тебе и твоим людям. Лишь хочу спасти этих несчастных от бессмысленной гибели во славу сатаны.
– Колошка, знаешь, где его поклажа? – Ингвар глянул на отрока.
– Гусли принести? – понятливо кивнул тот и по знаку князя вдвоем с Соломкой пустился бегом по песку вдоль шатров.
– Чего не начинаем-то? – К ним подошел Негода, заложив руки за пояс и выпятив брюхо. – А то девка остынет, а мясо пережарится!
Вокруг захохотали, но Ингвар качнул головой:
– Обождите. Князь Боян нам сейчас петь будет. То есть Черниге и…
– И Кощею с Мареной, – подхватил Мистина.
Отроки уже разнесли котлы с похлебкой, начали разливать отвар и раскладывать по мискам вареную рыбу, но никто еще не ел. Видя какую-то заминку, народ подтянулся к костру, где стоял князь с приближенными. Слышался гул, расспросы под треск огня. Было уже ясно, что погребальный пир пойдет как-то иначе; разнесся слух, что князь передумал и все же решил принести в жертву болгарского князя. Не зря же Ингваровы братья столпились возле него и оживленно толкуют о чем-то!
Но вот Колояр и Соломка принесли гусли. Боян проковылял к лодье покойного и уселся на кошму под самым бортом, там, где Черниге было бы лучше всего его слышно, если бы звуки этого мира еще до него доносились. И сама душа воеводы, наверное, невидимою птицей сидела сейчас на высоком штевне и прислушивалась. Клубы дыма, уносимые ветром от берега в море, вихрились над носом лодьи с резной головой сокола, и Мистине вдруг померещилось, будто он и правда видит там белую птицу с человеческим лицом…
По знаку Ингвара гриди уняли шум. Боян провел пальцами по струнам, и у каждого возникло удивительное чувство – будто тьму прорезали солнечные лучи, невидимые очам, но ощутимые сердцем.
– Я принесу в жертву мертвому и его новым владыкам другую деву, куда лучше этой, – сказал Боян, и все стоявшие вокруг сомкнули ряды теснее, чтобы как можно больше людей могли его расслышать. – Да усладится слух твой, Царь Морской, песней во славу твою, сложенной дедами нашими!
Была у матери дочка,
Гостилюба, кровинка родная.
Мать ее в зыбке качала,
Качала и песни пела.
Росла она, возрастала,
Вошла в девичий возраст.
Могла хозяйничать в доме,
А мать ее не пускала,
Ни по воду, ни к скотине.
Девушки мать хвалилась
У моря пред рыбаками,
Что растит красоту-девицу
Ясного солнца пригожей,
Вдвое месяца краше…
Удивительно, как нежно звучал низкий голос Бояна, рисуя красоту девы. И настоящее чудо творил он с каждым слушающим. Стоя на песке перед лодьей у моря, каждый ощущал себя где-то в другом месте – светлом, теплом, чистом, как цветущий луг ранним летним утром. Никто уже не видел той тощей девчонки в черно-красной плахте, что сидела у ног покойного в лодье – перед каждым сияла иная дева, прекрасная, как солнце, в лучах золотых прядей, с глазами небесной синевы…
Шли рыбаки по морю,
Громко спевали песни
Про красоту-девицу,
Что вдвое месяца краше,
Яснее светлого солнца.
Услышал рыбацкие песни
Могучий Морской Владыка.
Услышал и стал печален,
Нахмурил чело свое грозно.
Вскипели тут пенные волны
От гнева Морского Владыки.
Три дня бушевало море,
Гнало высокие волны,
Губило лодьи морские,
Билось о белые скалы.
Собралися мудрые старцы,
Держали совет и сказали:
Гневен Морской Владыка,
Желает и требует жертву.
Положено Князю Морскому
Раз в девять лет – по деве.
Голос певца изменился: в нем зазвучали грозные завывания бури, низкий шум валов, дробящихся о скалы, крики чаек, треск ломаемых весел. Каждый нахмурился, затаил дыхание, видя бурлящее море перед собою. И пробирало холодом от ожидания: вот-вот морской владыка явит себя взорам и назовет причину своего гнева…
Мать как-то пошла за водою,
Оставив одну Гостилюбу.
Вышла девица из дома,
Села у синего моря,
Звонкую песню запела.
Вскипело синее море,
Погнало высокие волны,
Ударило в белые скалы.
Глядит пред собой Гостилюба
И видит великое чудо:
Стоит перед нею владыка
Златые кудри по пояс,
В руках золотые стрелы
И лук с золотой тетивою.
Слова говорит ей такие:
Душа моя, красная дева,
Давно я тебя поджидаю.
Положена дань мне от веку,
Раз в девять лет – по деве.
Славен я всякою силой:
Когда заиграю на гуслях,
Пляшут волны морские,
А вихри им подпевают.
Златые мечу я стрелы
Быстрее буйного ветра,
В кого попадут мои стрелы,
Тот занеможет немедля.
Есть у меня источник,
Девы его охраняют,
Кто выпьет воды волшебной –
Тот будет здоров и молод.
Любимцев своих награждаю
Великим я жалую даром:
Кто мил мне, умрет в расцвете,
Без дряхлости в тяжких недугах.
По глади синего моря
Я мчусь на конях проворных,
Как ветер несутся кони
По морю, ровно по суше.
Живу я в богатом чертоге,
В глубинах синего моря,
Бесчисленны в нем палаты,
Красного золота утварь,
Белого серебра двери,
Скатного жемчуга окна.
Три сотни белых баранов,
Три сотни черных овечек
На стол подается в палатах,
Где гости мои пируют.
Всем изобилен чертог мой,
А только в
