На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
"Где теперь Николай-бек? — думает молодая женщина. — Неужели там, где гремят выстрелы и льется кровь?"
Последнее время, уступая ее настойчивым просьбам, он начал при всяком удобном случае уклоняться от личного участия в боях с русскими. Дуня замечает, что в нем происходит сильная борьба. Прежней свирепости и охоты к нападениям на русских не осталось и следа. В набеги он перестал ездить и больше старается быть подле Шамиля, наблюдая издали за ходом боя… Всегда, впрочем, так поступать нельзя, и бывают случаи, когда ему приходится для возбуждения отваги в своих бросаться в самую кипень боя. Недавно еще он был ранен в руку и ногу штыковыми ударами и едва не попался в плен. Если бы не Иван, Филалей и несколько мюридов, бросившихся ему на выручку, русские, наверно, успели бы захватить его… При мысли о том, чем бы это могло кончиться, у молодой женщины сердце сжимается от боли.
Четвертый день как Николай-бек выехал из дому и нет о нем известий. Последнее время он был очень сумрачен. Дела Шамиля плохи. Она это знает. Русские заняли Хунзах, укрепились там и идут на Ашильты.
Шамиль выступил к Тилитле, и теперь там надо ожидать кровопролитной битвы, которая решит участь не только Ашильты, но и Ахулью. Отбросит ли Шамиль русских? Едва ли. Все время свято надеявшийся на успех Николай, уезжая с Шамилем под Тилитлю, был угрюм, и по лицу его легко можно было заключить, насколько была слаба в нем уверенность в победе. "Может быть, он уже и убит?" — размышляет молодая женщина, и при этой мысли ей становится нестерпимо страшно.
Вдали застучали подковы быстро скачущей лошади. Женщина встрепенулась и прислушалась. Через минуту стук подков отозвался совсем близко, прогремел под аркой и замер.
— Здравствуй, Дуня, — ласково проговорил Николай-бек, входя в комнату. — Ну, как себя чувствуешь?
Молодая женщина повернула к нему голову, и на исхудалом лице ее выступили яркие пятна. Она ласковым, любящим взглядом посмотрела в лицо Николай-беку и слабым, прерывающимся голосом тихо произнесла:
— Плохо, кашель замучил.
Словно в подтверждение этих слов, она вдруг громко раскашлялась. Долго, мучительно долго кашляла она, вся извиваясь на матрасике, охая, вскрикивая и давясь хлынувшей из горла кровью. Лицо ее побелело, как бумага, и на лбу выступили крупные капли холодного пота. Николай-бек, осторожно ступая, подошел к больной и остановился против нее, не спуская с Дуни печального, встревоженного взгляда. Заметив, что она, задыхаясь от кашля, шарит подле себя рукой, он догадался и, взяв небольшой медный кувшин, наполненный кумысом, поднес его к губам молодой женщины. Та с трудом, ежеминутно отрываясь, чтобы перевести дух, припала воспаленными губами к краю кувшина. Сделав несколько глотков, Дуня успокоилась, но, утомленная приступом сильного кашля, она бессильно вытянулась на матрасике, закинув свою голову на подушку. Несколько минут она лежала так, молча, с трудом перевода дыхание. Высохшая грудь ее то подымалась, то опускалась под тонкой материей сорочки, а по всему телу пробегала судорожная дрожь. Николай-бек опустился подле больной на разостланный на полу ковер и, взяв ее руку в свою, молча и пристально устремил на нее тревожный взгляд.
— Ну что, как там у нас, что наши? — едва улови мым шепотом произнесла Дуня.
— Плохо, — коротко ответил Николай-бек. — Шамиль отброшен, генерал Фези подходит к Ашильте, дня через два будет здесь.
Дуня ничего не сказала, но на лице ее промелькнуло неопределенное, скорбное выражение. Наступило молчание.
Больная лежала неподвижно, закрыв глаза, с трудом переводя дыхание; в груди ее что-то клокотало; время от времени она делала глубокий вздох, причем острая грудь ее выпячивалась, а сквозь слипшиеся губы вырывался слабый стон.
Ночь, без сумерек, как это всегда бывает на юге, почти сразу сменила день. Луч месяца, но не такого тусклого и мутного, как на севере, а ослепительнояркого, истинного брата солнца, целым снопом фосфорического света ворвался в комнату и осветил лицо молодой женщины и согбенную над ней фигуру Николай-бека. Торжественная тишина царила кругом. Чуть-чуть посвежевший воздух наполнился ароматом ночи.
На вершинах, как огненные глаза неведомого чудовища, вспыхнули сторожевые костры горцев. Легкие, прозрачные, как дымка, облака проносились по небу, и тень от них причудливыми фигурами отражалась на белой, залитой лучами месяца стене комнаты.
Где-то уныло загукал филин и, словно вторя ему, завыла голодная собака.
— Слышишь? — едва шевеля губами, произнесла Дуня. — Это они мою смерть чуют. Скоро, скоро конец… — Она помолчала и, переведя дух, снова заговорила: — Что ж, пора… я рада… видит Бог, рада… Ты не сердись на это, не в обиду тебе говорю… Тебя я любила, сам знаешь, очень любила, но все-таки спасибо Господу Богу, что вспомнил меня и послал по мою душу… Тяжело мне было здесь… невыносимо тяжело… сам видел…
— Я тебе предлагал сколько раз вернуться назад, ты отказывалась, — печальным тоном произнес Николай-бек.
— Верно… отказывалась. Да и понятно… Что мне было делать… там, у своих. Отец умер, мать уехала… жених бы и глядеть не стал, зачем я ему такая… опозоренная… да и не люб он мне больше… Знакомые все хоть и пожалели бы, а все же чуждаться начали бы, потому я для них татарская полюбовница, ничего больше… Нет, какое уж тут возвращение; а главное, тебя было жаль. Видела любовь твою и сама люби ла… своей охотой уходить сил не было, совесть не позволяла доброй волей покинуть тебя одного с твоим горем… ну, а теперь не мое хотение, а Божье, не сама ухожу — Бог берет…
Николай-бек слушал слова больной, произносимые слабым, натруженным голосом, и лицо его делалось все сумрачнее и угрюмее.
— На горе взял ты меня, — продолжала Дуня, себе на горе. До меня тебе легче было… не видел ничего, а теперь прозрел, и страшно тебе, и выхода у тебя нет… Впрочем, есть один, я сегодня думала, не знаю, согласишься ли.
— Какой? — буркнул Николай-бек суровым тоном, за которым скрывалось терзавшее его душу горе.
Уходи на Афон и поступай в монахи, или в Иерусалим… там никто не знает, да к тому же турки и не выдают наших беглецов… право, послушайся меня… Бог милостив, может быть, и замолишь грехи свои тяжкие. А… что молчишь? Или не по сердцу совет мой?
— Не гожусь я в монахи, — угрюмо усмехнулся Николай-бек, — не вижу в их житье никакой святости, да и безделье их претит мне… Нет, я уж как-нибудь иначе.
— Я так и знала, что не захочешь, — тяжело вздохнула Дуня, — твое дело, поступай как знаешь…
Надолго воцарилось молчание.
Каждый из них был погружен в свои собственные думы. На этот раз первый заговорил Николай-бек.
— Видишь, Дуняша, я думал прежде, что Шамилево дело выгорит, станет он тут владыкою, и пойдет жизнь другая… разбои и убийства прекратятся, вместо кровавой канлы устроят суды, народ приучится к труду и начнет богатеть, заведется торговля, горские племена соединятся в один народ и заключат тесный договор с Россией, по которому мы обязуемся не только не беспокоить ее окраины, но даже в случае войны ее с Турцией и Персией помогать ей всеми своими силами. Наших мальчиков мы посылали бы в русские корпуса и устроили бы войско по образцу русских… Прошло бы лет 50, и из дикой, разбойничьей страны возникло бы небольшое миролюбивое, но в то же время сильное государство, сильное своей неприступностью и мужеством своего народа… Если бы все это исполнилось, я мог бы быть совершенно спо коен, совесть не стала бы упрекать меня, и я нашел бы мир душе моей… Но беда в том, что все эти мечты пошли прахом… я изверился в Шамиле… и не столь ко в нем самом… он великая умница, но горцы наши ни к чему, они храбры, но близоруки, не понимают своей выгоды, раздроблены и не умеют действовать сообща. Вместо того чтобы стремиться к единению, они разбиваются на отдельные шайки, каждый аул дерется за себя одного, и потому русские их бьют… Если русские поймут наконец, что надо делать, усилят вдвое, втрое свою армию и сразу двинутся не сколькими большими сильными отрядами с большим количеством пушек в Дагестан, они в несколько не дель сломают упорство Шамиля.
