Натаниель Готорн - Рассказы
В положенный час наш хозяин откупорил бутылку мадеры, отличавшейся столь восхитительным вкусом и таким тонким ароматом, что происхождение ее не оставляло никаких сомнений: перед тем как попасть к нам на стол, бутылка, надо полагать, пролежала долгие годы в сокровеннейшем тайнике губернаторского погреба, куда предусмотрительно прятал лучшие вина какой-нибудь неунывающий старый дворецкий, который позабыл передать свою тайну потомству на смертном одре. Совершим же возлияние в память его, и да почиет в мире красноносая тень нашего безвестного благодетеля! Мистер Тиффани проявил незаурядное рвение, поглощая этот драгоценный напиток, и после третьего стакана поведал нам одну из самых странных историй, которые ему случалось откопать на чердаке своей памяти, где хранятся сокровища старины. Я осмелился лишь слегка приукрасить эту легенду, которая была примерно такова.
Вскоре после того, как полковник Шют взял в свои руки бразды правления Массачусетсом, то есть лет сто двадцать тому назад, в Бостон приехала из Англии знатная молодая дама, опекуном которой он был. Полковник состоял с нею в весьма отдаленном родстве; но после того, как она лишилась всех своих родных одного за другим, он оказался единственным близким ей человеком; и потому леди Элинор Рочклиф, принадлежавшая к самым богатым и аристократическим кругам Англии, решилась пересечь океан, чтобы навсегда поселиться в Губернаторском доме. Добавим к этому, что супруга губернатора, когда леди Элинор еще в младенчестве осиротела, долгое время заменяла ей мать и теперь с нетерпением ожидала приезда своей воспитанницы, полагая, что красивая молодая женщина, живя в непритязательном обществе Новой Англии, окажется в несравненно большей безопасности, чем у себя на родине, где она каждодневно подвергалась бы пагубному влиянию придворной суеты. Правда, если бы губернатор и его супруга превыше всего пеклись о собственном спокойствии, они постарались бы избавиться от чести предоставить кров леди Элинор, ибо в характере последней черты благородные и привлекательные соединялись с неслыханным высокомерием и надменным сознанием собственного превосходства: она так гордилась своим происхождением и наружностью, что даже не пыталась скрывать этого. Судя по многочисленным дошедшим до нас толкам, поведение леди Элинор граничило чуть ли не с мономанией; будь ее поступки совершенно здравыми, оставалось только ждать, что провидение рано или поздно жестоко покарает столь непомерную гордыню. Так или иначе, оттенок таинственности, окрашивающий полузабытые легенды, связанные с ее именем, еще более способствовал странному впечатлению, которое произвела рассказанная в тот вечер история. Корабль, доставивший леди Элинор, бросил якорь в Ньюпорте, откуда она проследовала в Бостон в губернаторской карете, под охраной небольшой свиты из шести всадников. На пути через Корн-хилл тяжелый громыхающий экипаж, запряженный четверкой вороных, привлекал всеобщее внимание; не меньшее любопытство возбуждали гарцующие скакуны и блестящие кавалеры; их шпаги свешивались до самого стремени, а за поясами торчали пистолеты в кобуре. С дороги сквозь большие стекла кареты можно было различить силуэт леди Элинор, у которой царственная величавость осанки удивительным образом сочеталась с нежной прелестью совсем еще юной девушки. Среди местных дам некоторое время ходил фантастический рассказ о том, что их прекрасная соперница якобы обязана своим неотразимым очарованием некоей мантилье, вышитой искуснейшей рукодельницей Лондона и таящей в себе магические силы. Как бы то ни было, в день своего приезда леди Элинор обошлась без всякого волшебства — она была одета в бархатный дорожный костюм, который показался бы стесняющим и неизящным на любой другой фигуре.
Кучер натянул вожжи, и карета, а за нею и вся кавалькада остановилась перед кованой узорчатой оградой, отделявшей Губернаторский дом от остальной части улицы. Случилось так, что именно в этот момент колокол Старой Южной церкви ударил к похоронной службе; и таким образом, вместо радостного звона, которым обычно знаменовалось прибытие именитого гостя, леди Элинор встретил погребальный гул, словно возвещавший о том, что вместе с нею на землю Новой Англии пришла беда.
— Какая неучтивость! — воскликнул капитан Лэнгфорд, английский офицер, доставивший незадолго перед тем депешу губернатору. — Следовало бы повременить с похоронами и не омрачать приезд леди Элинор столь неподходящим приветствием.
— С вашего позволения, сэр, — возразил доктор Кларк, местный врач и ярый приверженец народной партии, — что бы там ни говорили церемониймейстеры, первым должен пройти мертвый нищий, даже если он оттесняет назад живую королеву. Смерть дарует неоспоримые привилегии.
Такими замечаниями обменялись эти два джентльмена, ожидая, пока расчистится путь через толпу, сгрудившуюся по обе стороны от ворот Губернаторского дома, так что свободным оставался лишь узкий коридор от кареты до парадного входа. Чернокожий лакей в ливрее соскочил с запяток и распахнул дверцу как раз в тот момент, когда губернатор Шют, спустившись с крыльца своей резиденции, приготовился было подать руку леди Элинор, чтобы помочь ей выйти из кареты. Но эта торжественная сцена была вдруг прервана самым неожиданным образом. Молодой человек с бледным лицом и разметавшимися черными волосами внезапно отделился от толпы и распростерся на земле перед раскрытой дверцей кареты, безмолвно предлагая леди Элинор воспользоваться им как подножкой. Какое-то мгновение она колебалась, ко нерешительность ее, казалось, была вызвана скорее сомнением в том, достоин ли молодой человек оказать ей подобную услугу, нежели смущением при виде столь безмерных почестей, воздаваемых ей — простой смертной.
— Встаньте, сэр! — сурово приказал губернатор, занося над наглецом свою трость. — Что за безумная выходка!
— О нет, ваша светлость! — возразила леди Элинор тоном, в котором насмешка преобладала над жалостью. — Не трогайте его! Коль скоро люди мечтают лишь о том, чтобы их попирали ногами, было бы жестоко отказывать им в этой ничтожной милости, к тому же вполне заслуженной!
Сказавши это, она легко, как солнечный луч касается облачка, ступила на свою живую подножку и протянула руку губернатору. На какой-то миг она задержалась в этой позе; и трудно было бы найти более выразительное воплощение аристократической гордости, безжалостно подавляющей душевные порывы и попирающей святые узы братства между людьми. Однако же зрители были так ослеплены красотой леди Элинор, что гордость ее показалась им непременной принадлежностью создания столь прекрасного, и из толпы раздался единодушный возглас восторга.
— Кто этот дерзкий юнец? — спросил капитан Лэнгфорд, по-прежнему стоявший рядом с доктором Кларком. — Если он в здравом уме, его наглость заслуживает палок; если же это помешанный, следует оградить леди Элинор от подобных выходок в будущем, посадив его за решетку.
— Этого юношу зовут Джервис Хелуайз, — отвечал доктор, — он не может похвалиться ни богатством, ни знатностью — словом, ничем, кроме ума и души, которыми наделила его природа. Он служил одно время секретарем при нашем колониальном посреднике в Лондоне и там имел несчастье повстречать леди Элинор Рочклиф. Он влюбился в эту бессердечную красавицу и совершенно потерял голову.
— Надобно было с самого начала не иметь головы на плечах, чтобы позволить себе питать хоть малейшую надежду, — заметил английский офицер.
— Быть может, и так, — произнес доктор, нахмурясь. — Но скажу вам искренне — я усомнюсь в справедливости небесного судьи, если эта женщина, так горделиво вступающая теперь в дом губернатора, не познает когда-нибудь самое жестокое унижение. Сейчас она стремится показать, что она выше человеческих чувств; отвергая то, что создает между людьми общность, она идет наперекор велениям Природы. Увидим, не предъявит ли эта самая природа в один прекрасный день своих законных прав на нее и не сравняет ли ее долю с долей самых жалких!
— Этого не случится! — в негодовании вскричал капитан Лэнгфорд. — Ни при жизни ее, ни после того, как она обретет покой на кладбище своих предков!
Спустя несколько дней губернатор давал обед в честь леди Элинор Рочклиф. Самым именитым особам в колонии были составлены письменные приглашения, и посланные губернатора поскакали во все концы, чтобы вручить адресатам пакеты, запечатанные сургучом на манер официальных донесений. Приглашенные не замедлили прибыть, и Губернаторский дом гостеприимно распахнул свои двери богатству, знатности и красоте, которые в тот вечер были представлены столь обильно, что едва ли стенам старинного здания доводилось когда-либо видеть такое многочисленное и притом такое избранное общество. Без боязни удариться в дифирамбы это собрание можно было бы назвать блистательным, потому что, в согласии с модой того времени, дамы красовались в обширных фижмах из богатейших шелков и атласов, а мужчины сверкали золотым шитьем, щедро украшавшим пунцовый, алый или небесно-голубой бархат их кафтанов и камзолов. Последнему виду одежды придавалось чрезвычайно важное значение: он почти достигал колен и обычно бывал расшит таким множеством золотых цветов и листьев, что на изготовление одного такого камзола порой уходил целый годовой доход его владельца. С нашей нынешней точки зрения — точки зрения, отразившей глубокие изменения в общественном устройстве, — любая из этих разряженных фигур показалась бы просто нелепой; но в тот вечер гости не без тщеславия ловили свои отражения в высоких зеркалах, любуясь собственным блеском на фоне блестящей толпы. Как жаль, что в одном из зеркал не застыла навеки картина этого бала! Именно тем, что было в нем преходящего, такое зрелище могло бы научить нас многому, о чем не следовало бы забывать.
