Роман Шмараков - Книга скворцов
Так вот, каковы причины того, о чем я говорю? Полагают, что наши времена не похожи на прежние, а потому одобрения достоин тот автор, кто тщательней всех сторонится любого сходства с древними. Эти, как говорится, похожи на освобожденных рабов – ступают шире, чем нужно, и думают, что в них не признают свободных, если они не сделают что-нибудь невиданное. Их ошибки предсказуемы, успехи случайны; они презирают искусство, не зная его, и приветствуют естественность в первой площадной выходке, какая попадется им на глаза. Если же они берут себе в пример древних, то по неискушенности и торопливости делают это без толку, не зная, чему именно следует подражать и каким образом. Вибий Руф женился на вдове Цицерона, но оратором не сделался. Нет ничего смешнее и жалче неразумного подражания: император Антонин в Трое возбудил общий смех, вздумав похоронами своего писца подражать похоронам Патрокла, творя возлияния, молясь ветрам и с трудом найдя у себя достаточно волос, чтобы срезать и бросить в огонь. Его, однако, превзошел помянутый Регул, на похоронах сына перебивший у погребального костра всех собак, попугаев и дроздов, что принадлежали мальчику, и сделавший из погребения выставку своего безрассудства.
– Этот Регул, сколько я помню, – начал келарь, – так ненавидел и боялся Гая Пизона, что заплатил его убийцам, и когда ему принесли желанную голову, вгрызся в нее зубами. Услышь об этом Тидей в преисподней, он, верно, счел бы худшей из своих мук – знать, какие убожества подражают его преступлению.
– Как сказал Кассий Север, чтобы сравняться с ними, надо не больше таланта, а меньше разума; а все это оттого, что если человек ничего не хочет так сильно, как скорейшей славы, то самое верное – искать ее у невежд. Некогда император Марк наложил на никейцев дань за то, что они не знали, что Гиппарх – ученый дивного разумения, которому никакая похвала не чрезмерна, – был их земляком; а теперь оглянись, и увидишь, что каждый считает признаком высшего благоразумия знать лишь то, что обнесено его забором, и насмехаться над теми, кто стремится к большему. А ведь из этой среды выходят и те, кому случай доставляет власть над другими; из жизни частной в публичную они забирают самое дурное, соединяя мелочную мстительность с произвольным могуществом, и никогда не скажут, как Цезарь Адриан, прежнему врагу: «Ты спасся». Где они охотней всего спускают со сворки свою подозрительность, как не там, где образованность соединяется со строгими нравами? В Падуе двадцать лет назад были заключены в тюрьму, а потом казнены на площади люди знатные и ученые, судья Альберто Ачеделло, нотарий Пьетро ди Дзамбонино, Алессио и Айкардино Мондо, и лишь потому, что кто-то по простоте прочел басню Эзопа о ястребе и голубках, а тот, в чьих руках была жизнь и смерть падуанцев, счел ее намеком на себя.
Что уж говорить о людях, которые празднословием считают всякий намек на красоту и силу речи и гонят его, как неуместный в серьезном деле; в пример чаще всего приводят правоведов и стряпчих, хоть они не одни такие. Когда Юлия Галлика, ораторствовавшего в суде, бросили в Тибр, человек, лишившийся его защиты, обратился за помощью к Домицию Афру, а тот спросил: «Ты уверен, что я плаваю лучше?» Гай Альбуций, ритор из Новары, однажды в суде, слыша, что условия клятвы определены его противником, и желая попрекнуть его нечестием в отношении родителей, сказал: «Тебе угодно поклясться? Клянись – я тебе скажу чем: клянись прахом отца, доныне непогребенным, клянись отцовскою памятью» и дальше в том же духе; а когда он закончил, Луций Аррунций сказал: «Мы принимаем условия; он поклянется». Альбуций принялся кричать, что не предписывал условий, а использовал фигуру речи; Аррунций настаивал, судьи торопились закончить. Альбуций негодовал, что если так пойдет, фигуры будут изгнаны из природы, Аррунций отвечал, что суды и без них проживут. Судьи разрешили противнику поклясться, поскольку подходит всякая дозволенная присяга; он поклялся; дело было проиграно. Альбуций не снес этой обиды: он перестал выступать в суде, ибо ни причинять другому несправедливость, ни сам ее терпеть не умел.
XV
– Это ведь тот Альбуций, изысканнейший оратор, – сказал келарь, – который любил говорить о самых низменных вещах – уксусе и мяте, фонарях и губках?
– Что низменного в фонарях? – спросил Фортунат. – Я бы изобразил спящего, на которого падает свет от фонаря, так что это придало бы ему прекрасное выражение, а всей картине – намек на божественное присутствие; не знаю, что тут можно попрекнуть.
– А в мяте что дурного? – спросил госпиталий. – Хотел бы я посмотреть на людей, которые подают без мяты запеченную свеклу; а что до уксуса, то я помню правдивую историю, которая без него лишилась бы своей остроты. Не угодно ли послушать?
– Ты все равно расскажешь, – сказал келарь, – так что лей уж свой уксус, да в меру.
– Один школяр, учившийся праву в Болонье, – начал госпиталий, – имел самые высокие надежды на свою судьбу. Всякий раз, как ему встречался астролог или обычная гадалка из тех, что промышляют на площади, он не отставал, пока не вынудит у них свое счастье. Почетнейшим занятием он считал службу при императоре и расчел, что всего лучше ему отправиться в Палермо. На постоялом дворе он вел себя заносчиво, словно уже состоял на важной службе, и потребовал себе маринованную утку, а сам сел на скамью отдохнуть. Вдруг видит, что входят люди, меж собою переговариваясь, сколько им дней надобно до Сицилии; он пристал к ним и отправился в путь. Он счастливо добрался до Палермо; Бог помог ему, и он стяжал благоволение в очах архиепископа Палермского; тот представил его императору, вернувшемуся из Капуи, и император сделал его нотарием в своей канцелярии. Он составлял послания от лица императора и прославился своим слогом, изящным и величественным. Вскоре он был поставлен имперским судьей, а потом логофетом, дабы ему быть главой над всеми нотариями и хранителем императорских печатей, держать речь перед народом и объявлять указы. Когда император задумал дать своему государству законы, этот человек был первым, кому были доверены императорские замыслы и важнейшие труды; а когда император, долго вдовствовавший, решил жениться на сестре английского короля, этот человек был послан за море, чтобы уладить дело. Он поднялся высоко над всеми, его могущество распространилось; у него были земли и дома в Капуе, Аверсе, Фодже и Терра ди Лаворо; он водил дружбу с философами и богословами и привечал людей ученых. Когда же папа Иннокентий захотел низложить императора и созвал ради этого епископов, архиепископов и других прелатов со всего света в Лионе, что на Роне, император послал этого человека главою над его послами и поверенными, чтобы они объявили, что император отсутствует по нездоровью, и оправдались за него по тринадцати статьям, обвиняющим его в деяниях против веры и Церкви, и просили у папы и духовенства прощения, обещая в течение года добиться, что султан вернет Святую землю. Однако папа пренебрег их речами, велел огласить обвинения против императора, приговорил и отлучил его от Церкви, как еретика и гонителя, и лишил его императорского сана и короны Сицилии и Апулии, а кроме того, освободил всех его баронов и подданных от присяги. Этот человек, видя, что ничего уже не сделать, поехал назад, вне себя от стыда, что его поручение выполнено таким образом. Когда же он был в Кремоне, его схватили посланцы императора, обвинив в измене, поскольку те, кто вместе с ним был в Лионе, донесли, что он часто вел с папой доверительные беседы с глазу на глаз. Император, раздраженный тем, что ему не удалось удержать руку папы, и тем, что Парма восстала против него, и еще многими несчастьями, которые сошлись вместе, велел отправить этого человека в Сан-Миниато и там ослепить, прибавив, что он превратил жезл правосудия в змею и не заслуживает лучшего. Он был послан в Сан-Миниато и лишен зрения, взят под крепкую стражу, а все его земли и богатства переписаны на казну; говорят, они и были причиной императорской немилости, иные же считают, что истинной причиной была зависть императора к его славе. В темнице его кормили впроголодь и обращались презрительно, но он умел расположить к себе тюремщика, к чьему голосу привык, и однажды позвал его и принялся упрашивать, чтобы принес ему маринованной утки, потому что ему до смерти ее захотелось. Тюремщик сперва отнекивался, боясь, что прознают и накажут его, а под конец разжалобился и велел ему сидеть тихонько и ждать, а он попробует ему потрафить. И вот сидит этот человек, прислушиваясь, не идут ли; тут ему пахнуло маринованной уткой, он встрепенулся и видит – он сидит на постоялом дворе, а слуга вносит блюдо и ставит перед ним на стол. С неописуемой жадностью он накинулся на еду, словно век ее не видел, и глотал, торопясь съесть и скорее пуститься в Палермо.
