Наталья Головина - Возвращение
Герцен подвел было увиденное к выношенной им сейчас мысли: «Отшельничество и дума ставят человека вне торга и рынка». Но нет, Оуэн не отринул мысленно от себя людей. Несчетное число раз разгромленный ими в своих начинаниях, он всех прощал и благословлял… Вот что было самое замечательное в старике.
Хотя, если вдуматься, не трагична ли его судьба? Ведь он пережил свою славу и все возможности влиять на людей. Уже двадцать лет, как он сам сказал, никто не приходит на его митинги, и у него теперь уж нет возможности собирать их. Его, пожалуй, считают здесь тихим сумасшедшим. Те, что хотели когда-то узнать от него, так сказать, что-то полезное для себя, должны были, во-первых, услышать о том, что весь общественный строй держится на ложных основаниях и нужен, таким образом, социальный переворот. Святая ошибка нетерпения и любви, подумал Герцен: Оуэн полагал, «что людям будет легко понять его истину».
Загублен его смелый и простой эксперимент — школа, воспитывающая людей будущего. Оуэн считал, что необходимо прежде всего накормить и гуманно воспитать людей — тут начало нравственного отношения к ним, тогда появляется право требовать и от них нравственности. В зените его славы его слушали фабриканты и министры, члены парламента, архиереи. Но он замахнулся, казалось бы, на малость — «предмет вежливого лицемерия»: публично с кафедры заявил, что он атеист. И все рухнуло. Позднее он пытался начать заново в Америке, думая, что его идеи лучше взойдут на тамошней почве, — тот же исход.
Он вспомнил о том поворотном выступлении с кафедры относительно атеизма, что было уже тридцать пять лет назад:
— Тогда был величайший день в моей жизни, я исполнил свой долг!
— Сэр Оуэн… — Они говорили уже при вечернем освещении, у камина, сложенного когда-то в доме самим стариком. — И вы даже никого не упрекаете за погубленное дело всей жизни? Пожалуй, еще это можно понять как некий итог спустя много лет… но тогда?! Как смирилась душа? Каким строем мыслей можно прийти к тому?
— Не пытайтесь понять… это слишком горько. Может быть, так: дело зайца лететь во весь дух — дело лисы его загонять… Они должны были уничтожить мой Ланарк… Тамошняя моя маленькая фабричная школа… она справедливо внушала им опасения, что привычная им Англия со всеми ее уложениями — в опасности! О мой Новый Ланарк… — Старик засмеялся.
— Итак, вы сознавали неизбежность — и все же пытались… Да, с тех пор как попы и торговцы поняли, что «шутовская школа» — это всерьез, конец ее был предрешен, и заявление об атеизме лишь ускорило его, — вздохнул Александр Иванович. Он припомнил все, что знал о начинании Оуэна, о Ланарке.
Там, в шотландском местечке, в начале века происходило следующее. Роберт Оуэн был молод и уверен в своих силах, веровал же он в то, что «человек рождается совершенным», это из Руссо. Оуэн был сыном ремесленника, но получил образование и к тридцати годам стал известен как философ и литератор. Он служил к тому времени управляющим ланаркской прядильной фабрики (литературные занятия — его вечерний досуг) и понял, насколько больше может давать обществу человек, если его труд не будет подневольным и обкрадываемым. Знал, как ярко может развиться каждый, если не надеть ему с детства шоры на глаза, пример — его друзья и он сам! Отсюда мысль: начать воспитание тех, кого он может спасти, с младенческого возраста. И они вырастали талантливыми и многосторонними, посильно, всего лишь несколько часов в день, работая на фабрике, чтобы содержать ланаркскую школу-коммуну.
Тревогу забили респектабельные отцы семейств, чьи дети подрастали исключительно развитыми и… не способными к подавлению других и к подчинению, дети лавочников отказывались продолжать коммерческое дело… В Ланарк явились священники и вменили полузабытые здесь молитвы, снизили оплату труда и увеличили часы работы для детей и подростков, уверяя, что все осталось почти как было. Оуэновское заявление об атеизме уже мало что меняло…
Он оставил Англию, успев, однако, сделать еще одно. Он был одним из первых мыслителей, которые протянули руку рабочим, им был впервые создан профсоюз промышленных работников. Ланарк же был обречен. Позднее, при его последователях, он превратился в убогую демагогическую секту, знал итог всему Герцен.
— Простите меня, сэр Роберт, но… склонились ли вы в итоге перед неизбежным? — Настойчивость Герцена объяснялась тем, что, по детской игре «холодно-теплее», спрошенное им было «горячо» по отношению к его теперешним раздумьям.
Старик молчал. И улыбался тихо.
Что же, если даже и так, мог бы сказать здешний хозяин. Его теперешнее спокойствие имело под собой то основание, что он сделал все, что мог. Ведь он по своему темпераменту скорее не хирург, а акушер. Религия личной честности тоже очень, очень немало, говорила его улыбка… «Святые донкихоты, вам легка земля!..» — благословил его про себя Герцен.
Однако Александр Иванович не мог полностью понять для себя другого удивительного в здешнем хозяине — его всепрощения, о котором они тоже говорили немало, его внутреннего отпущения грехов даже ворам и убийцам, даже Николаю I, который в дальнейшем, знает сэр Оуэн, залил кровью Сенатскую площадь и Европу 48-го года, а когда-то ездил причащаться в Ланарк… Чем же питается такое всепрощение? (Герцен даже не мог ответить определенно: хорошо это или плохо?)
— Может быть, вы верите в справедливость всего, что происходит? — Александр Иванович спрашивал, пытливо всматриваясь в собеседника.
— Нет.
— Верите в разумность людей?
— И этого маловато… — Старик погладил крупной исхудавшей рукой свои легкие кудри. И продолжил глуховатым тоном: — Я думаю порой о «героях толпы». Это ли не отсутствие разумности?..
— Да!.. — страстно сказал Герцен (тут было снова «горячо»), — «Великий» в глазах масс убийца Тамерлан… И таков же Наполеон! Добра он желал только себе — и под ним понимал власть… И что же? Одного его имени хватило теперь, спустя тридцать лет, чтобы его племянник стал императором Франции. Не менее очевидна также нелепость религии и деспотических уложений, что, впрочем, ничуть им не мешает… Почти несокрушимая их прочность основана отнюдь не на разуме, а на недостатке его… и потому так же недоступна критике, как моря и горы! Не думали ли вы о почти полной — отсюда — неуместности в этом мире вашего разума, как он сложился, и ваших целей?!
— Да… (Вновь совпадало.)
— Народами ведь движет не разум, а любовь или ненависть и вера — во что придется… Разум был спокон века недоступен или противен большинству!
— Он ведь едва родился, друг мой, и еще не укоренился, — печально сказал Оуэн.
— Да. И к тому же он неизменно оказывается слабее на вес, чем кулак! Поэты и социальные мечтатели представляют собой высшую мысль своего времени, но, увы, не мысль всех… Гениями же продолжают считаться тираны — оттого что не останавливались перед человекоубойством! — Герцен говорил сейчас с гневом. — Считается ими учредитель парижских расстрелов 48-го года Тьер — оттого что у него никогда не было чувства чести… И все-таки, по-вашему, все же нужно…
Закончил Оуэн:
— … чтобы со временем люди поняли, насколько отвратительно многое из того!
Произойдет ли это — Герцен не был вполне убежден, как не был ни в чем — из прежних своих заветных верований — убежден в последние годы… Это и составляло основу его сегодняшней трагедии, помрачающей душу горечи, мешающей дышать, работать…
У камина посапывал пес Джок. Темнело за окнами, и нужно было прощаться. Но, может быть, остаться тут до утра, как предлагал здешний хозяин? Герцену удивительно хорошо дышалось в этом доме. В нем была одна религия — человечности. Даже благостного упования на людей… Хотя хозяин не закрывал глаза на возвышенную преувеличенность своей веры. Но ее, пожалуй что, не стоило осуждать: тут было его право. Старик имел его, понимал Александр Иванович, немало совершив за свою жизнь во имя этой веры. Он вынужден был сложить перед ней свои доводы. Впрочем, старик их и сам знал. Тем-то он и был велик. Герцен же бесконечно устал, и ему было хорошо сейчас просто вдыхать здешний воздух…
Итак, человек, по Оуэну, — полностью продукт среды, настолько он хотел оправдать его во всем. Однако он в корне изменяем воспитанием первых лет жизни. Во многом пластичен и потом. Человек это — безгранично, бездонно… И не утрачена надежда, пока некто еще жив, пусть даже он преступник: какое-то событие, впечатление может потрясти и переродить его. Того достаточно для сэра Роберта, чтобы надеяться и прощать. Герцен же был вновь не вполне убежден милым хозяином… И ведь прошло много лет, так ли все воспринимал Оуэн, когда случилась катастрофа с его Ланарком? Нет. Было отчаяние, и он почти решился покончить с собой, видя, как развращают тех, в кого он вдохнул разум. Судьбы иных его воспитанников были трагичны…
