Анн Бренон - Нераскаявшаяся

— Подойдем поближе, — предложил он сестре.

Они оба приблизились к музыканту, все так же перебиравшему струны, и присели рядом с ним, на соседней лавке. Свечу они поставили на угол стола; ее огонек задрожал, и музыкант поднял глаза на двух молодых людей, улыбнувшись им далекой печальной улыбкой. При свете стало видно, что это — молодой человек, очень смуглый и худой, с мрачным и затуманенным взглядом, тяжелой копной волос, перевитых какой–то блестящей тканью. Он держал у себя на коленях закругленный инструмент овальной формы, одной рукой двигая по древку, регулируя его гриф, а другой — касался струн деревянным смычком. Звуки поднимались и затихали, медленно аккомпанируя песне. А сама песня, так же медленно, взлетала ввысь. Затем жонглер согнулся над маленьким деревянным инструментом, прижал его к плечу и стал долго выводить смычком мелодию — тихую, ласковую, вычурную, струящуюся словно вода по гальке, шелестящую, подобно ветру в листве.

У Гильельмы возникло впечатление, словно она чудесным образом наконец–то получила возможность послушать музыку нового мира. Музыку чужбины. Той чужбины, которую начала познавать. В Монтайю дети часто пели, чтобы посмеяться над взрослыми; девушки пели хором, прося хорошего мужа; замужние женщины оплакивали ушедшую молодость; пастухи на вершинах пели, чтобы разогнать одиночество; священник на мессе и похоронах пел, чтобы похвалиться красивым голосом и знанием латыни. А эта музыка? Свирели, цимбалы, разные флейты, трубы, рога и тамбурины — все инструменты мира сплелись в ней. Теперь бродячий музыкант издавал звуки, похожие на жалобный стон волынки. Гильельма никогда раньше не слышала, чтобы движение смычка по струнам могло вызывать такие пронзительные звуки.

Мелодия усиливалась, становилась глубже, голос поднимался. Если колокольный звон соблазнял и манил обещаниями вечного мира, то эта мелодия, острая, как нож, переворачивала душу вверх дном. Смех этой музыки был печальным, она не претендовала ни на что, она не означала ничего, она только звала, бесконечно звала. Гильельме хотелось встать и ответить на этот зов. Но что ответить? И на какой вопрос? Это был призыв без зовущего, поиск без цели, далекое обещание облегчения, вечно ускользающее. Где эта страна света? Гильельма догадывалась, что нет в мире более важного вопроса, чем этот. Но она также знала, что в самом вопросе уже есть ответ. Ей хотелось встать, потому что эта музыка вызывала в ней ужасную ностальгию, неуемную тоску по слову добрых людей. Она обернулась к брату. В мерцающем свете свечи она ясно увидела, что и он очарован этой музыкой, что и он подался вперед всем телом. Его плечи двигались в такт смычку. Когда он поймал на себе взгляд сестры, то отрицательно покачал головой и слабо улыбнулся, поспешно возвращаясь в разворачивающийся перед ним мир звуков. И жонглер опять начал петь. Сначала его голос был почти неслышен на фоне нарастающих звуков виолы, но потом, постепенно, именно голос занял подобающее ему место и воцарился среди звуков. Теперь призыв сделался еще более волнующим, и все в Гильельме словно задрожало в ответ этим звукам, будто они обжигали ее кожу и иссушали дыхание. Она знала, что этот призыв манит ее в страну света, в страну снегов, блистающих на вершинах далеких гор, ведущих к еще более далеким и бесконечным горам. Эти горные вершины, которые она воображала, были словно блистающие ступени, по которым она должна была подняться вверх, все выше и выше, на следующие вершины, возвышающиеся над вершинами. В страну снегов, которые не обжигают холодом. Туда, где можно встретить прекрасную даму, которая благословляет и улыбается. Но этот призыв был и в хрипловатом голосе жонглера с мрачными глазами, и он лился из маленького деревянного инструмента, которого он касался смычком. Куда заведет ее эта игра? Этот призыв отдавался в сердце, он звал ее по имени. Гильельма! Растроганная, Гильельма встала, молча сжала рукой сильное плечо брата, взяла свою котомку, пересекла залу, слегка спотыкаясь, взобралась по лестнице на последний этаж и рухнула на тюфяк, который указала ей хозяйка, и на котором уже спала какая–то девочка.

Темная и немного пресная тишина, незнакомое дыхание рядом, усталость от длинного дневного путешествия, отзвуки далекой мелодии виолы, хрипловатый голос жонглера — все это уносило молодую женщину в сон, как волны реки несут щепку. Она видела, она узнавала сияние маленьких звезд в ночи далеких городов, словно ей отзывались родные, бьющиеся для нее сердца.

Неужели возможен мир, где могут жить добрые люди, мир розовых кирпичей и ветра? И в своем сне Гильельма увидела устремленный на нее ласковый взгляд. Взгляд черных глаз, гордый взгляд человека, не желавшего отводить глаз, взгляд, захвативший ее всю.

«Бернат», — прошептала она.

ГЛАВА 27

22 ИЮНЯ 1306 ГОДА

Среди сарацин и христиан (католиков), евреев и татар, и верующих других религий мира сего каждый день выявляются огромные различия — но ведь все они верят в одно святое начало, доброе и милосердное; и они всегда ссорятся друг с другом, и обмениваются оскорблениями, и поступают друг с другом с ужасающей жестокостью, хотя все они должны признать, что, без всякого сомнения, они — братья и дети одного Творца…

На следующее утро они были на дороге в Караман; встречный ветер трепал их одежду, а они шли быстрой, легкой походкой горцев. В корчме они отряхнули от пыли и почистили свою одежду, а также хорошо зашнуровали сандалии на ногах, наполнили фляги свежей водой, и Пейре положил в котомку свежевыпеченный хлеб. В такую жару Гильельма развязала ворот тонкой рубахи, ослабила и распустила шнуровку на корсаже, зафиксировав ее так, чтобы грудь могла свободно дышать. Пейре тоже подкатал штаны до колен.

Ему было радостно.

— Ты все молчишь, Гильельма, — заметил он. — Твоя ли это дорога, по которой мы следуем, та ли, по которой ты хотела идти?…

А Гильельма словно пребывала в счастливом и глубоком сне. Что она могла сказать?

Пейре не терпелось поговорить о жонглере.

— Этот жонглер, он ведь Сарацин! Знаешь, этой ночью я оставался с ним допоздна. Мы даже пели вместе. Ты в это время уже давно спала.

Они взобрались на вершину первого холма, остановились на мгновение, обернувшись к Пиринеям, что высились позади. Пока они шли, образ гор неустанно менялся, их линии утончались, а очертания расширялись; все это утро они словно продолжали звать их издалека. Перед ними, на холме, высилась стрела колокольни Карамана. Гильельма первая увидела ее и указала дорогу.

— Он мне также говорил, — продолжал Пейре, — что их, сарацинских жонглеров, осталось очень мало по эту сторону гор. Но и по другую сторону — в королевстве Арагона, Кастилии или Валенсии, перед ними тоже начинают уже захлопывать двери. Король Амфос Мудрый и король Жакме еще привечали при своих дворах предков нашего жонглера. А сегодня же — Реконкиста по одну сторону Пиринеев, Инквизиция по другую — весь мир ополчился на песни любви, на еретиков и Сарацин… Его зовут Бени Халлим, — продолжал Пейре, помолчав. — Я говорил ему, что настанет день, и я рано или поздно вернусь, с моей нынешней отарой или с другой, на зимние пастбища Фликс, возле Тортозы, что в пределах древнего королевства Валенсии, откуда я принес это маленькое украшение. Там, насколько я знаю, живут остатки племен Бени Лупп. Родственники этого жонглера из его собственного племени живут недалеко от тех мест. Он сказал мне название города. Я постараюсь не забыть его. Меллилас. Я передам им привет от него. А он направляется в Тулузу…

— Сарацины, они ведь неверные? — заинтересованно спросила Гильельма, ласково гладя свое украшение из красной кожи. — Они ведь не верят в Христа? И не признают Евангелий?

— Они не признают Папу Римского! — весело и немножко наставительно воскликнул Пейре. — Вот почему против них всегда ополчаются крестовые походы, как в Святой Земле, так и в Испании, и обращаются с ними почти так же плохо, как с нашими добрыми христианами здесь, в этой земле, где их сжигают живьем. Я не очень разбираюсь в том, во что именно они верят, но думаю, что их вера не слишком отличается от того, что проповедуют священники. Как бы то ни было, но то, что я о них знаю, иногда кажется мне таким же благочестивым, как и то, что говорят наши добрые люди… А еще я слышал, как наши добрые люди проповедовали, что нет никакой разницы между несчастными людьми, страдающими в этом мире: неверующими, евреями, сарацинами, католиками или добрыми верующими; и что никто не имеет права ни осуждать, ни приговаривать к смерти ни одного человека, особенно во имя Христа… Наш друг Фелип де Кустаусса прочитал мне весьма поучительную лекцию на эту тему не далее, как на прошлой неделе, когда мы засиделись с ним допоздна во время ярмарки в Ларок д’Ольме …