Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ

Разбойник был ранен в грудь копьём Хромона если не смертельно, то тяжело. Хромой и Толмид приподняли его и оттащили на обочину.

   — Перевязать? — спросил у Сократа Хромон. — Или пусть подыхает так?

   — Перевяжи, — ответил Сократ, вглядываясь в лицо раненого. — Кажется, он наш земляк, я где-то видел его. Конечно, видел, — сказал он увереннее. — В Афинах и видел. Но что ему понадобилось здесь? Ведь грабить можно и у Афин, там тоже много глухих дорог. Мы добрались сюда за четыре дня, а он мог дня за два, если очень торопился. Стало быть, мог обогнать нас, если именно мы были ему нужны. И кто же в таком случае его послал? Слышишь, Софокл? Кто мог его послать?

   — Спроси у него, — кивнул головой Софокл в сторону раненого. — Надо привести его в чувство и спросить, что ему здесь понадобилось. Дрался он отлично. Верно, Толмид? — спросил Софокл возничего, на которого незнакомец напал первым.

   — Здорово дрался, — подтвердил Толмид.

   — И когда б не копьё Хромона, кто знает, что с нами было бы, — закончил свою мысль Софокл. — Надо привести разбойника в чувство. Дай-ка ему вина, — приказал он Хромому.

Хромон вопросительно посмотрел на Сократа. Тот кивнул головой.

Пока Хромон доставал из повозки кувшин с вином, Толмид и Сократ перевязали разбойника, оторвав широкую ленту от его же хитона. Потом приподняли ему голову, влили в рот вина. Разбойник застонал и открыл глаза.

   — Я умру? — спросил он тихо, с трудом ворочая языком.

   — Умрёшь, — ответил Сократ. — И никто из твоих родных не узнает, где мы тебя закопаем. Дружки же твои разбежались. Они — трусы.

   — Они не знают, кто я. Они здешние. Пастухи. Они не знают меня.

   — Да и мы не знаем, — сказал Сократ. И снова поднёс ко рту разбойника кружку с вином. — Кто ты? — спросил он, когда тот сделал несколько жадных глотков. — Назови своё имя.

   — Меня зовут Демарх, — ответил разбойник. — Демарх, сын Диния, надсмотрщика с Агоры. Аты Сократ, — проговорил он, тяжело вздохнув. — Сократ, сын каменотёса Софрониска. Я тебя узнал.

   — На повозку его! — приказал Хромону и Толмиду Сократ. — Надо довезти его до Дельф, а там жрецы его подлечат. Поторопимся, друзья! Этого человека надо спасти.

В Дельфах они были уже в полдень. Миновав оливковые рощи, дорога вдоль которых повторяла извивы дракона Пифона, сброшенного некогда светозарным Аполлоном со скал Парнаса в долину, они поднялись в гору, к высокой отвесной скале, у подножия которой стоял величественный храм Аполлона Дельфийского, сооружённый славным Трофонием. Выше храма были театр и стадион, где проводились Пифийские игры, учреждённые самим Аполлоном и славно воспетые Пиндаром. По тенистой щели с вершины Парнаса стекал к подножию храма чистый и холодный ручей, названный именем нимфы Касталии. Расплёскиваясь по камням скалы, его вода сверкала на солнце, как огонь, как золотые крылья вечно юного Бога Эрота, поразившего с этих скал любовной стрелой Аполлона. Другой золотой стрелой, убивающей любовь, он ранил сердце прекрасной нимфы Дафны[99]...

Аполлон был отцом Асклепия, бога врачевания. Детьми Асклепия были Подалирий и Махаон, Гигея и Панакея. Великий род Асклепиадов существует и теперь. Все потомки Асклепия — целители. Храмы Асклепию воздвигнуты на Косе, в Эпидавре. В Дельфах же врачует Арсиноя, жрица храма Аполлона. К ней-то и направился прежде всего Сократ с просьбой оказать помощь Демарху. Она вышла к Сократу и долго молча смотрела на него. Не полагалось, чтобы проситель заговаривал с нею первым. Первой должна была заговорить Арсиноя. Она спросила:

   — Так ты и есть Сократ из Афин?

   — Да, — ответил Сократ.

   — Это о тебе было пророчество в нашем храме?

   — Обо мне.

   — И ты превзошёл в мудрости Софокла и Еврипида?

   — Не знаю, — ответил Сократ.

   — Это хороший ответ, — похвалила его Арсиноя. — Если бы ты сказал «нет», я подумала бы, что тебя гложет зависть, если бы ты сказал «да», я подумала бы, что тобой овладела гордыня. Ты сказал: «Не знаю». Это ответ истинного мудреца. Что ты хочешь? — спросила она, строго глядя на Сократа тёмными, как лесная чащоба, глазами. Лицо её было бескровно и сурово, как лицо старой богини. От неё пахло дымом лаврового дерева, которым окуривали Пифию перед восхождением на треножник прорицалища[100].

   — Мужчина ранен копьём в грудь, — ответил Сократ. — Нельзя ли сохранить ему жизнь?

   — Так хочешь ты или он? — спросила жрица.

   — Он.

   — Тогда проводи меня к нему, — сказал жрица.

Они спустились ниже храма Аполлона, ниже дарохранилищ городов, прошли по склону почти половину дороги, ведущей к Толосу Афины Пронайи, и лишь тогда оказались у Афинского пристанища, у дома, построенного в Дельфах для афинян, приезжающих за оракулом в храм Аполлона и на Пифийские игры. Пристанище было безлюдным — до Пифийских игр было ещё далеко, а за оракулом люди приходили чаше всего под осень, в тёплую, по уже свободную от полевых работ пору. Поэтому смотритель пристанища предоставил Софоклу и Сократу на выбор несколько комнат. Они выбрали ту, что была поближе к колодцу и конюшне, — так Толмиду и Хромону было удобнее присматривать и ухаживать за лошадьми. Демарха до прихода жрицы Арсинои оставили лежать в повозке, соорудив ему там тёплое ложе.

Арсиноя велела развязать рану и показать копьё, которым она была нанесена. Пока Толмид снимал с раны Демарха повязку, Хромой принёс своё копьё.

   — И зачем ты это сделал? — спросила Арсиноя Хромона.

   — Он занёс меч над этим юношей, — Хромон указал на Толмида. — И если б я не метнул копьё, юноша остался бы без головы.

   — Зачем же теперь спасать ему жизнь? — разглядывая кровоточащую рану Демарха, спросила жрица.

   — Он афинянин, — ответил Сократ. — Афинянин афинянина может убить в честном поединке, но никогда не оставит в беде.

   — Что ж, поставь сюда мою корзину, — велела жрица Сократу, который бережно держал у груди её корзину с кувшинами, лекифами[101] и пучками ароматных трав, завёрнутых в тряпицы.

Арсиноя промыла Демарху рапу сначала водой из кувшина.

   — Она течёт с вершин Парнаса по разным камням, корням и мхам, — сказала Арсиноя о воде. — И не потому она целебна, что вытекает из родника нимфы Касталии, а потому, что вобрала в себя много целебных солей и соков.

Сократ и Софокл только переглянулись: жрица сказала такое, что и богам говорить не разрешалось.

Потом она смазала рану Демарха маслами из лекифов, посыпала растёртыми в порошок травами, окурила её дымом каких-то корней, закрыла широкими листьями подорожника и перевязала лентой, смоченной в коричневом настое.

   — И пусть пьёт тёплую воду с мёдом, — сказала Арсиноя, сходя с повозки.

Сократ проводил жрицу до храма.

   — Ведь ты приехал за оракулом, — сказала она ему, беря из его рук свою корзину.

   — Да, — ответил Сократ.

   — Почему же не говоришь мне об этом?

   — Как я мог сказать, если ты не спрашивала?

   — Ты осуждаешь это правило?

   — Я радуюсь твоему вопросу.

   — Тогда отвечай, за каким оракулом приехал ты.

   — Я хочу получить оракул, за который поднесу храму в дар золотую кружку: о победе или поражении Афин в войне с Пелопоннесом. И ещё тот, за который поднесу в дар храму золотой браслет с дорогими каменьями — для Перикла: доживёт ли он до победы.

   — Утром поставишь дары на камень перед храмом. Я выйду и позову тебя.

Жрица ушла. Сократ постоял перед храмом, затем поднялся по ступеням и вошёл в наос. Здесь на камнях стен ещё при строительстве храма были высечены знаменитые изречения мудрецов древности: Фалеса, Питтака, Периандра, Бианта, Солона, Клеобула и Хилона. Хилону принадлежало самое мудрое из них: «Познай самого себя». Хотя и другие изречения были достойны того, чтобы помнить их всегда. «Мера — лучше всего» — это сказал Ктеобул из Линда; «Ничего слишком» — Солон Афинский; «Поручись — и беда тут как тут» — Фалес из Милета; «Что возмущает тебя в ближнем — того не делай сам» — Питтак из Митилен; «Худших — большинство» — Биант из Приены; «Наслаждения смертны, добродетели бессмертны» — Периандр из Коринфа. Но главное сказал всё же Хилон из Лакедемона: «Познай самого себя».

Изречения мудрецов были высечены на верхних камнях. На нижних же были нацарапаны сотни других изречений — людей тщеславных, но безвестных, посещавших в разное время Дельфийский храм Аполлона. Сократ долго читал эти надписи — их были сотни! — но не нашёл пи одной достойной того, чтобы её запомнить. При этом он заметил, что многие надписи сделаны поспешно, неразборчиво, зато имена авторов под ними процарапаны тщательно и глубоко, из чего следовало, что авторы надписей больше заботились об увековечении своих имён, чем мыслей. Как жаль, что человеческое тщеславие, глупость и суетность нашли пристанище в храме Аполлона, под чьим знаком родился и живёт он, Сократ, и кому, в сущности, служит. Он родился в фаргелионе, месяце Аполлона, — в этом месяце богиня Лето родила на Крите, в Делосе, двух близнецов, Артемиду и Аполлона, — и, значит, подпадал под покровительство лучезарного Бога муз, искусств и гармонии. Гармония — разум космоса, которому причастны философы. А первым принципом философствования служит этот увековеченный на белом камнехрама: «Познай самого себя». Ибо подобное познаётся подобным: душа мира — бессмертной человеческой душой. Душа человека — хранительница всех знаний, которые она приобрела в своих вечных скитаниях в том и в этом мире. И потому познание самого себя, своей души — это воспоминание бессмертной души о своих прежних знаниях, накопленных в скитаниях по разным мирам. Кто углубляется в себя, тот углубляется в космос и приближается к Богу. И потому познание есть высшая добродетель. Поля Блаженных принадлежат философам...