Станислав Хабаров - Юрьев день
Утром следующего дня он улетел из Москвы, так и не повидав племянницы.
Глава 13
«…Сначала начальство уверяло нас, – писалось в письме, – что мы – настоящие герои. Но когда, издержавшись в дороге, мы начали занимать у них деньги, они перестали нас замечать…»
– Синьоры, – сказал Вадим. Автобус с монотонным жужжанием отсчитывал последние километры внуковского шоссе. – Пора перевести часы. Установим хотя бы среднестатистическое время.
– Шестнадцать двадцать, – первым успел Маэстро.
– Двадцать одна.
– Двадцать одна с половиной.
– Двадцать одна с половиной – раз, двадцать одна с половиной – два. Кто больше?
– Шестнадцать восемнадцать.
– Двадцать одна.
– Итак, средне московское время – шестнадцать часов двадцать минут. Прошу вас перевести часы, а теперь распределим обязанности.
Дымчатые перелески остались где-то позади, и одинаковые дома розового кирпича встретили автобус, который мчался теперь в окружении множества машин, по-прежнему не сбавляя скорости, прижимаясь к центральной разделительной полосе.
– Ты вроде бы хотел посетить Мокашова?
Славка кивнул.
– А Маэстро и Чембарисов сразу же в «Арагви» – заказать кабинет человек на десять.
– Всё не заказывайте, – вмешался Взоров. – Доберём потом. Они любят навязывать.
– Не суетитесь. Если с кабинетом не выйдет, ждите нас на площади перед «Арагви». Самодеятельность в вашем положении так же наказуема, как и отсутствие инициативы.
– А мы в гостиницу, – блаженно потянулся Взоров. – Вы себе не представляете, как я по ванне соскучился.
– Будешь заказывать в ванну завтрак и обед. И переваривать пищу в горячей воде, как змея. Змея, например, переваривает пищу, когда её тело разогрето.
– Я к первому чистильщику, – сказал Чембарисов. – Пыль странствий отряхнуть…
И все заулыбались, потому что время исполнения желаний у них, у людей, стосковавшихся по большому городу, должно было вот-вот наступить.
– И в кино, – мечтательно сказал Взоров. – Дома у меня на это времени не хватает.
– А что ты делаешь дома, занятый человек? – спросил Вадим, весело улыбаясь.
– Парней купаю.
– Все началось с мытья посуды. Не слышали? Привозят мужчину в роддом. Знаешь? А чего улыбаешься? Значит, привозят мужчину в роддом. Спрашивают, как это с вами получилось? Всё началось с мытья посуды…
Они уже давно ехали по Ленинскому проспекту. За окном мелькали младенчески розовые дома, затем по бывшей Большой Калужской и улице Димитрова, и когда въехали на мост, открылся Кремль с куполами, красивый, как игрушка.
Наконец, добравшись до площади Революции, они пересели на такси и помчались в другой конец города. А миссионеры, разрезая плечом плотный людской поток – был конец рабочего дня – двинулись по нарядной улице Горького к ресторану «Арагви».
– Посмотри, – говорил Чембарисов. – Знаешь стихи: … женщины, грациозные как верблюды… Смешно. А посмотри, как они идут. Действительно, как верблюды: покачиваются. Ты только посмотри.
– Отстань, – говорил Маэстро, хотя он сам смотрел на женщин, удивляясь, как их много – красивых, прекрасно одетых. И было неловко, что у самого такой небрежный вид.
Они свернули за угол и издалека увидел людей, теснившихся у входа в ресторан «Арагви».
– Давай, – сказал Маэстро.
А Чембарисов подумал, как он будет рассказывать об этом. «Он кивнул мне, как самолет ведущего: следуйте за мной, и мы пошли через толпу пьяных головорезов – бледные и собранные».
Люди толпились у дверей, показывали через стекло швейцару на пальцах, а он оставался строг и невозмутим. А рядом лицом недоброжелателя, расплющив бумажную физиономию о стекло, выглядывала вывеска «мест нет».
– Извините, нас ждут, – говорил Маэстро, и их пропускали; они двигались вперед, пользуясь мгновенным замешательством. А за их спинами ворчала толпа. Чембарисов удивился, видя такую решительность Маэстро, но раздумывать было некогда, и они забарабанили в дверь.
Швейцар сначала не реагировал, был невозмутим, как экспонат, отделенный стеклом от посетителей. Но они стучали всё громче, тогда, точно проснувшись, он удивленно взглянул на них, приблизив лицо к стеклу, затем покраснел от возмущения, но начал отпирать.
Он что-то ворчал себе под нос, пока возился с ключом, но, казалось, энергия выходила из него, как воздух из резиновой игрушки, и когда он в заключение рванул дверь на себя, как хмельной рвёт на себе ворот рубахи, она, видимо, закончилась, и он застыл на пороге изваянием, степной ящерицей агамой.
– К метрдотелю, – коротко сказал Маэстро, – по договорённости.
Швейцар кивнул и окончательно сник, точно его, как кукольного человечка, сняли с руки и повесили на гвоздик. За захлопнувшейся дверью бушевала толпа, а они поднимались по ступенькам к двери с надписью «Дирекция».
Комната дирекции была невелика и разгорожена ширмой. Напротив двери стоял письменный стол, вдоль стен и у ширмы располагались стульчики на тоненьких металлических ножках. За столом сидел мужчина в черном костюме, тщательно причёсанный и писал, наклонив голову, и голова его казалась мокрой, будто он только что смочил её и пригладил волосы.
– Вы к кому? Метрдотелю? Посидите.
Миссионеры спокойно опустились на стулья, готовые ждать. Мужчина за столом не обращал на них внимания, и они спокойно рассматривали комнатку, стол с телефонами, пузатый портфель на сейфе, стоящем в углу. На стенке, над сейфом висел призыв: «Покорим пик сегодняшних возможностей», рядом с ним в рамке, под стеклом «Закон чести работника общепита».
Мужчина за столом что-то писал, затем рвал и бросал клочки бумажки в корзину, отвечал по телефону ровным монотонным голосом:
– Владимир Николаевич вышел, звоните попозже.
Затем он со словами: посидите, – вышел и как будто сразу снова вошёл. Но это был уже не он, хотя и одеты они были похоже, и была в них какая-то неуловимая одинаковость, как у близнецов. Мужчине было чуть за тридцать. Но его светлые волосы начали уже редеть. От верхнего света кожа головы просвечивала розовым цветом, и лицо у него было свежим и розовым.
– Ну? – произнес Владимир Николаевич и сел за стол. – Вы ко мне?
Он стал приводить в порядок бумаги, а его поза и голова, наклоненная на бок – выражали вопрос: я слушаю, что там у вас?
– Мы хотели бы кабинет человек примерно на десять.
– Кабинет? – быстро переспросил Владимир Николаевич. – Все хотят кабинет. Вас устроит кабинет на четырнадцать персон?
– Вполне, – кивнул Чембарисов.
– На четырнадцать, – раздумывая, повторил метрдотель и побарабанил пальцами по столу.
– Хорошо, – ответил Маэстро.
– Но я должен принять заказ. Вы готовы?
– А мы сами закажем, официанту.
– Нет, знаете, у нас свои порядки. Вы позволите мне задать вам один вопрос?
– Пожалуйста, – согласились миссионеры. При этом Чембарисов заинтересованно посмотрел, а Маэстро равнодушно, потому что деловой разговор откладывался, а болтать попусту не хотелось.
– Сколько раз в году вы бываете в ресторане?
– Регулярно, – осторожно ответил Чембарисов, не понимая, куда клонит метрдотель?
– Вы, как мой приятель, – усмехнулся метрдотель. – Он если раз в сезон выбирается на лыжах, то считает, что катается регулярно.
– Мы бываем чаще, чем нужно, – сказал Маэстро. Вся эта волынка начинала надоедать. Но он сдерживал себя, хотя и носом клевал. Ему отчаянно хотелось спать, и когда глаза его слипались, то плыла перед ним красная земля и светились белыми пятнами окна иллюминаторов.
– Если бы вы часто бывали у нас, – продолжал метрдотель, – я бы знал вас в лицо.
– Мы закажем свои портреты, – пытался включиться Маэстро, хотя игра в вопросы и ответы окончательно надоела ему. – Специально для вас. Вы будете знать нас в лицо.
– Хорошо, – жестко и на этот раз без улыбки сказал метрдотель. – Я сам отвечу на свой вопрос.
– Пожалуйста, – пожал плечами Чембарисов. – Всегда, пожалуйста. Приступим к делу. Десять порций печёночки с луком.
– Нет, дорогие мои, на печёнку лимит. Оставим пять порций.
– Пускай пять порций, – согласился Маэстро, и Чембарисов с готовностью кивнул головой.
– Так. Лобио. Сколько лобио?
– Три порции.
– Берите больше.
– Достаточно трех.
– Размазывать по тарелке станете?
Метрдотель уже наверняка нарушил закон работника общепита.
– Три порции.
– Нет, я не буду писать. Потом вы заявите: нас плохо обслужили. Не посоветовали, что взять.
Метрдотель, окончательно потерявший интерес к миссионерам, то откидывался в кресле, выдвигал зачем-то ящики стола, вынуждая их понять бесполезность дальнейшего разговора и покинуть комнату дирекции, смирившись и убеждая себя в том, что на этот раз им не повезло.
Он даже пытался облегчить их отступление, понимая, что молодым присуща строптивость, что сам он ничего не имеет против настойчивых молодых людей, но вести с ними дела неинтересно. А к чему отнимать интерес у любимых дел?
