Морис Симашко - Маздак
Целый табун лошадей был теперь у него в собственности. Нельзя было отказываться от уплаты за Роушан, ибо это роняло ее достоинство. Родовитости и красоте соответствовала цена. Еле уговорил Авраам своих родственников оставить его скот и лошадей на выпас в их табунах. Каждому коню выжигали железом тавро, а у овец надрезали уши. Простейший знак птицы придумал себе Авраам. В бесконечной степи должен иметь свой символ каждый человек…
Не проходило недели с тех пор, чтобы какие–то люди не передавали ему гостинцы из Турана. Все что угодно это было: расшитый хурджун, гуннские кожаные чулки, живая овца. И еще привозили всякий раз круто прокопченную жирную конину с обязательным присловием, что «сама Роушан–апай делала…».
Мир изменился… Он не понял сначала, что произошло. И стоящие на стенах люди затаили дыхание. Весь горизонт потемнел вдруг по кругу и начал стремительно приближаться, ломаясь на барханах. Словно чья–то рука стирала с лица земли солнечные рисунки. Все выше в небо летела черная мгла. День потух…
Чудовищная петля пыли захлестнула Маргиану. Было видно, как несутся в ужасе от нее, разбиваясь о древние стены, бесчисленные волки, барсы, онагры. По валу царя Антиоха затянула она Мерв, ворвалась сразу во все ворота. Пыльные смерчи понеслись над зеленой крышей города, соединились и закрутились над притихшим базаром…
Воитель Атургундад первый преклонил колено, коснулся ладонью глаз, рта и земли перед царем царей и богом Кавадом. И тот повелел ему стать канарангом Хорасана, хоть и был он племянником Гушнаспдада, пожелавшего когда–то глаз царя. Азаты стояли в крепости четкой линией, и прямоугольный красный плат на пике колыхался от горячего ветра.
Как будто и не было похода через пески, носились по городу и вокруг него кайсаки. А к вечеру устроили все ту же туранскую игру: метались на воле конными скопищами, вырывая друг у друга вопящих козлов. Среди улицы нашел его Шерйездан, потащил к родственникам. Они ели у костра опаленное огнем мясо, отрезая прямо от туши…
Не успели доесть всего, какой–то молодой кайсак, исполосованный и счастливый, бросил к костру нового козла и спрыгнул с коня. Он подкатал рукава и принялся есть с клинка полусырое мясо, обсуждая со всеми действия какого–то туранского батыра, сумевшего в полдня перехватить восемь козлов и теленка. Аврааму передал потом кайсак дымный кусок на ноже, и чуть не поперхнулся тот. Светлолицый Кавад это был в кайсацкой одежде…
Померкли костры, и не успело солнце исчертить пустыню, опять разлился по земле стремительный конный поток. Не нужно было мясо в поход кайсакам. Облавой скакали они, гоня перед собой все живое. Волки, зайцы, онагры, легкие джейраны мчались от них день и ночь, попадая под разящие стрелы. С ходу втаскивали их в седла кайсаки…
Великий туранский владыка Хушнаваз ничем не выделял Светлолицего Кавада среди своих сыновей. Любимую дочь от сестры Кавада — заложницы — дал он ему в жены. А сейчас дал пятьдесят тысяч кайсаков с мечами из синего железа…
По центру, не сходя с древней царской дороги на Ктесифон, двигался полк хорасанских азатов. «Звезда Маздака» — прямоугольный красный плат на пике — трепетал над пыльным слепым облаком…
2
ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЗДЕ КАВАД, БОГ,
ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ,
ИЗ РОДА БОГОВ, СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ,
СЛУШАЕТ ВАС, АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ!
Медленно поползла вверх завеса, и багровый свет стерся с лиц сидящих. Дыхание царя царей смешалось с дыханием мира. Обозначились бронзовые цепи, несущие золотую корону в воздухе. Неподвижно сидел под ней Светлолицый, и глаза его смотрели в черную яму посредине зала…
Откинулся ковер в боковом проходе. Шестеро воителей ввели человека под черным покрывалом, толкнули вниз. Завыли карнаи…
— Обнажите лицо вора!..
Глаза худенького царевича Замаспа не могли смотреть на поставленный перед ним огонь. Все время ускользали они. Когда серпик красного железа приблизился к его зрачкам, Замасп тонко закричал и пополз из ямы. Авраам закрылся ладонями…
Не бывало еще такого малодушия среди причисленных к богам. Ненужные цари в молчании и не поднимая рук принимали здесь это и уходили в Истахр, где далеко в горах был дасткарт с прекрасным садом и вечно шумящей водой. Специально для них его построил и завещал на все будущие века мудрый Сасан — основатель династии. Они обязательно должны были при этом смотреть в огонь, чтобы видеть его в своих снах остальную жизнь…
Замасп, жалкий царевич, поддержал когда–то канаранга Гушнаспдада, пожелавшего глаз Светлолицего Кавада. Не потому воспротивились тогда великие, что кровь бога и царя священна. «Красную Ночь» помнили они и огненные реки из–за туч…
Жалобный вскрик затерялся в трубном реве. Неверно тыкающуюся черную фигурку уводили шестеро воителей. Прямо смотрел бог и царь царей Кавад, и резкий изгиб бровей повторял линию подбородка. Ближе всех теперь к царскому возвышению сидели датвар Розбех, вернувшийся из Систана вазирг Шапур и воитель Сиявуш. Мобедан мобед недавно упал в пропасть на горной дороге. И многих великих опять не было. Они убежали в дальние дасткарты, к ромеям или в пустыню — к бродячим всадникам. Тех, кого застали из поддержавших Гушнаспдада, отвели в царскую «Башню Молчания» на холмах. Прямые ножи дали им в руки, чтобы сами убили себя. Только канаранга Гушнаспдада удавили, в позор ему, шерстяной веревкой…
И еще не было в зале великого мага Маздака. Где–то на Севере находился он, и ждали его в Эраншахре…
Слоны сокрушали дасткарты. Огромные таврские бревна–кругляки крепились по обе стороны громадной туши, и вожатый направлял их на стены. Делалось по пять проломов с каждой стороны, выбивались калитки, и рушились башенки для стражи. Солнечные столбы стояли над Ктесифоном…
Авраам не знал даже, чей это дасткарт на краю города. Он просто смотрел. Отставляя бронзовые ноги, слон долго пятился от стены — на добрый выстрел из лука. Потом стоял, покачиваясь от собственного дыхания. По вскрику вожатого он поднимал хобот, вынюхивал воздух и начинал бег: медленный, все убыстряющийся. Слепой глыбой проносился он последние шаги, и удар встряхивал землю. Так повторялось двадцать, тридцать раз, пока стена не обрушивалась сразу вся, обсыпая осколками желтоватые бивни… Солнце золотило пыль, летящую в небо.
Маленький загорелый вожатый в выцветшей куртке сидел на гладкой спине, ловко упершись ногами в бревно. В такт бегу выщелкивал он пальцами припев знаменитой песни Кабруй–хайяма. Кружком в стороне сидели азаты. Они провожали глазами бегущего слона, и невозможно было узнать, что они думают…
Авраам недавно вернулся из деха Исфандиара, где с приданными ему четырьмя слонами занимался тем же. Азаты тоже были там в осеннем отпуске. Вместе с людьми–вастриошан возвратили они себе заречную землю, восстановили раздел воды, но древних земель Каренов почему–то не занимали. Даже пастух, гоняющий коров от мира, старался не пускать их на пустующие луга дасткарта, и траву никогда не косили там. Ночью с белых башен ухали совы…
Он спрашивал азатов и людей–вастриошан, почему не пашут там. Они молчали или начинали говорить о другом. Только старик мобед искоса посмотрел на него и спросил:
— Слышишь?
Они стояли на холме у храма и смотрели в сторону дасткарта, неясно белеющего в ночи у гор. Как раз гулко и сиротливо заухала сова.
— Это у Каренов от чужого, — сказал жрец. — С чужой земли всегда прилетают совы в собственный дом…
Аббы и Артака не было в Ктесифоне. Сам датвар Розбех послал их на ликвидацию дасткартов: Артака — в Хузистан, а Аббу — в Междуречье, где с Вавилонского пленения жили евреи. Сразу после возвращения царя царей ушел Абба из семьи экзиларха и обитал то у Авраама, то у диперана Махоя, Льва–Разумника по прозвищу.
Медленно, опустив поводья, подъезжал теперь всякий раз Авраам к дасткарту Спендиатов. Стены были проломаны и здесь, потому что Розбех сказал, что начинать надо с тех, кто ближе к царю. Пусть видят — одна на свете правда Маздака. «Неподкупный Розбех» называли его в Ктесифоне и приветствовали по–древнему — прикрыв ладонью глаза…
Не было уже эрандиперпата Картира, долгоусого и важного. После гибели Фарангис оставил он все и еще при Замаспе уехал в дальний Истахр, к своему родовому дереву. Старик ее любил…
Когда приехал сюда Авраам, еще целы были стены. Зато мостки, калитки, бронзовые решетки — все было сорвано. Желтой колючкой заросли оливы, и рабы волокли из сада большое дерево на топливо. Они сказали, что им разрешил сам управляющий — Мардан. Но не это вдруг остро отдалось в груди. Стонущий звук надолго повис в осеннем воздухе, за ним послышался другой, еще безысходней…
