Кейт Аткинсон - Боги среди людей
Тедди упаковал студийный фотопортрет работы Сесила Битона, сделанный на заре теткиного успеха.{71} Иззи выглядела на нем как кинозвезда: неестественная, с толстым слоем грима. «Зато гламурная», — сказала Берти. «Да, наверное», — кивнул Тедди. Этот портрет он отдал внучке, когда та впервые пришла к нему в «Фэннинг-Корт». «Но красавицей у нас в семье считалась моя мама», — сказал он. В день прощания тело Сильви покоилось в открытом гробу. Годы будто бы не коснулись ее лица, и Беа — кроме них двоих, на похоронах никого не было — даже сжала ему локоть, как на закрытом просмотре (что было недалеко от истины). С какой стати Беа? Куда подевалась Нэнси? Этого он уже не помнил. Беа, конечно, тоже умерла. Она была близка его сердцу, хотя, вероятно, не подозревала, до какой степени. Господи, одернул себя Тедди, хватит размышлять о покойных. Он упаковал портрет работы Битона вместе с Августами (или все-таки с Августусами?) и заклеил коробку скотчем.
— Это поедет со мной, — решительно сказал он Виоле.
— А Санни… где его носит? — спохватилась Виола.
Действительно, где?
В последнее время я не раз видел крупную лисицу, но в тот жаркий послеполуденный час она, конечно же, залегла, как и вся живность, где-то в тени. Репутация у лисы неважная. Ловкая воровка, зачастую слащавая, — такой она предстает в баснях и сказках, где ее имя становится символом низкой (а порой и высокой) хитрости. Она безнравственна, вероломна, порой откровенно злонамеренна. Христианское вероучение нередко приравнивает лису к Сатане. Во многих церквях по всей стране можно увидеть изображение лисицы, которая, нацепив рясу, читает проповедь гусям. (В кафедральном соборе города Или есть великолепная гравюра на дереве.) Лисица — изощренная разбойница, дьявольская, бессовестная хищница, а гуси — это стайка невинных…
Он поднялся на чердак, где, к его ужасу, обнаружился дополнительный склад коробок со всяким барахлом. В воздухе густо пахло затхлостью. Понятно, откуда шел этот дух: из одной коробки, набитой плесневелыми, ветхими листками бумаги с напечатанными через один интервал машинописными строчками. Местами просто белиберда — не иначе как поэзия, заключил Санни.
Как в заброшенном музее, на чердаке поселились пыль и ржавчина. Санни терпеть не мог музейную мертвечину, но его влекла сама идея коллекционирования: жуки и бабочки на лотках, образцы породы за стеклом. Да и книжки про Августа — хотя он нипочем не признал бы этого вслух — ему нравились, не столько содержанием, сколько единообразием обложек. На переплетах стояли номера: если расположить томики по порядку — от первого до сорок второго. В детстве он тащил в дом щебенку, галечник, зернышки гравия — любые камни. У него до сих пор иногда чесались руки поднять с земли камешек и сунуть в карман.
Каждый извлекаемый из коробки лист поднимал облачко тонкой, как серый тальк, пыли. Санни читал медленно, шевеля губами, словно на чужом языке.
В стойле, где укрылось на ночлег Святое семейство, теплился только робкий огонек, готовый вот-вот угаснуть. Малиновка, вместе с горсткой малых созданий, что собрались вместе и возрадовались приходу Мессии, увидела, как зябнет Младенец, опустилась подле огонька и замахала крылышками, чтобы раздуть пламя, да обожгла себе грудку. С той поры грудка у малиновки красная, в знак благодарности.
Такого добра там было пруд пруди. На каждом листке внизу читалось: «Агрестис». Что за муть?
И каждый раз — новая тема: «откапывая примулы», «желанное возвращение весны», «золотистое шествие нарциссов», «там выдра с выводком лоснятся от воды», «подснежник в белом облаченье». Боксирующие зайцы («у кельтов — посланники Эостре, богини весны»). Зайцы боксируют? — поразился Санни. На ринге, что ли?
Очередная затхлая шкатулка с пуговицами и старой мелочью. Обувная коробка с фотографиями. На них он почти никого не узнавал. Мелкие черно-белые фотки из допотопных времен — такими видел их Санни. После семидесятых годов — уже цветные. На пожелтевших квадратиках — он сам и Берти у дедушки Теда в саду. Наряженные в какую-то пестрятину, как клоуны. Спасибо тебе, Виола, с горечью подумал он. Неудивительно, что в детстве его задразнили. Вот они с Берти стоят перед клумбой, а между ними сидит Тинкер. У Санни слегка екнуло сердце. Когда дед в свое время сказал, что Тинкера усыпили, он разревелся. Эту фотографию Санни вытащил из коробки и сунул в карман.
В следующей шкатулке, маленькой, ржавой, оказались медали. Не иначе как дедовы воинские награды. И еще — маленькая золотая гусеница. Гусеница? Размякшая от старости карточка, на которой было написано: «Членский билет клуба „Гусеница“. Выдан ком. а/к Э. Б. Тодду».{72} Еще одна карточка, совершенно другого образца: членский билет клуба «Золотая рыбка» на имя «мл. л-нта Э. Б. Тодда».{73} Что за таинственные сокращения? Что за нелепые клубы, в которых состоял дед? На членском билете клуба «Золотая рыбка» с трудом читалась надпечатка: «Штатная аварийно-спасательная шлюпка. Февраль 1943».
Санни вспомнил, как они с дедом, когда тот повредил бедро, ездили в Харрогейт. Дедушке Теду он не признался, но поездка ему понравилась. Чего стоил образцовый порядок на тамошнем кладбище. В какой-то момент Санни пришлось даже оставить дедушку Теда в кресле-каталке и отойти, чтобы, чего доброго, не распустить нюни. Столько парней погибло — это вообще. Его ровесники, и все совершили нечто благородное, героическое. Повезло им. На их долю выпала история. Ему на такое рассчитывать не приходилось. Ну не подвернется ему шансов на благородство и героизм.
От этой мысли он разозлился. Вытряхнул из шкатулки медали и сунул в карман, где лежала стыренная фотка.
На самом деле интересная была штука война, все эти истории с бомбардировщиками. Надо бы раздобыть какую-нибудь книжку да почитать. Может, тогда удастся порасспросить дедушку Теда, не чувствуя себя полным придурком. А ведь дед — тоже герой, разве не так? Вот жизнь была у человека. Награды не просто так ему дали, а за что — Санни мог только гадать.
Неловко спустившись по стремянке с чердака, он опрокинул на пол какую-то коробку. Виола стала театрально изображать, как задыхается от пыли.
— Знаешь ведь, что у меня аллергия, — с раздражением бросила она.
— Наверху еще всего полно, — доложил Санни.
— Боже мой… — Виола повернулась к Тедди. — Какой же ты барахольщик, папа.
Пропустив это мимо ушей, Тедди обратился к внуку:
— Тебе, случайно, не попалась на глаза шкатулка с моими медалями?
— С медалями?
— Да, с боевыми наградами. Что-то я их давно не видел. Хочу побывать на встрече ветеранов ВВС — надо будет надеть.
Санни пожал плечами:
— Не-а.
— Мы можем как-то активизироваться? — вмешалась Виола.
— Все, что нужно, уже в фургоне, — сказала Виола. — Осталось только посмотреть — вдруг ты что-нибудь прошляпил.
— Что-то? — переспросил Тедди.
— Оглядись напоследок. Вдруг ты какую-нибудь мелочь прошляпил, — повторила Виола.
Разве что жизнь, подумал Тедди.
1951
Незримый миру червь{74}
Виола не сразу осчастливила своим появлением подмостки мира. Тедди и Нэнси после пяти лет супружества, не видя никаких признаков скорого прибавления в семействе, потеряли всякую надежду и уже подумывали об усыновлении. У вас скоро возраст выйдет, сказала им унылая сотрудница муниципального агентства по усыновлению, а младенцы нынче редкость (словно это был ходкий сезонный товар). На очередь вставать будем?
— Будем.
Подобной ретивости Тедди от жены не ожидал.
Унылая инспекторша, миссис Тейлор-Скотт, сидела за неказистым конторским столом. Тедди и Нэнси, примостившись перед ней на неудобных стульях, подверглись допросу с пристрастием. («Как нашкодившие школяры», — возмущалась потом Нэнси.)
— Если у вас нынче дефицит, — продолжила Нэнси, — мы и на цветного ребеночка согласны. — И, повернувшись к Тедди, уточнила: — Так ведь?
— Ну… да, — застигнутый врасплох, промямлил он.
Такую возможность они не рассматривали. Им даже в голову не приходило, что их ребенок, вообще говоря, не обязательно должен быть белым. Когда Тедди был на фронте, ему как-то перед вылетом прислали «подсадного» стрелка родом с Ямайки, черного как смоль. Имя его уже выветрилось из памяти, но было ему девятнадцать лет. Этакий живчик, вечно приплясывал, покуда его не снесло из задней стрелковой башенки при возвращении с Рура.
— В принципе я не возражаю, — произнес Тедди, — но только хорошо бы не зелененького.
Он и сам понимал: это жалкая потуга на юмор. Понятно, что будет с Сильви (надумай они скрыть от нее свои планы), когда на нее из колыбели посмотрит черное личико. Тедди рассмеялся, и миссис Тейлор-Скотт покосилась в его сторону, заподозрив неладное. Нэнси сжала ему руку — хотела поддержать. А может, предостеречь. Им не стоило показывать себя психически неуравновешенными.
