Василий Авенариус - Бироновщина
— Господь Богъ знаетъ и всѣ дурныя мои, и всѣ добрыя дѣла. Да будетъ же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищутъ теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.
Предчувствіе его не обмануло. Въ конюшенной конторѣ выкопали старое дѣло, изъ котораго усматривалось, что два года назадъ изъ этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынскаго, Василью Кубанцу, на "партикулярная нужды" его господина. Тотчасъ послѣдовалъ указъ объ арестѣ Кубанца. Подвергнутый начальникомъ канцеляріи тайныхъ розыскныхъ дѣлъ, генераломъ Ушаковымъ, "пристрастному допросу", калмыкъ повѣдалъ о таинственныхъ собраніяхъ въ домѣ Волынскаго, съ цѣлью будто бы ниспроверженія престола, а кстати наплелъ на своего благодѣтеля и всевозможныя другія провинности, начиная съ того времени, когда тотъ былъ еще губернаторомъ въ Астрахани, гдѣ обиралъ будто бы и праваго, и виноватаго, похитилъ даже будто бы изъ монастыря драгоцѣнную ризу, украшенную жемчугомъ и самоцвѣтными каменьями, стоимостью свыше 100 тысячъ рублей. Этихъ голословныхъ показаній выкреста-татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы объявить Волынскому и остальнымъ «заговорщикамъ» домашній арестъ и нарядить надъ ними слѣдственную коммиссію. Едва только успѣлъ Артемій Петровичъ сжечь въ каминѣ наиболѣе компрометирующія бумаги, какъ къ нему нагрянули чины отъ "заплечнаго мастера" (какъ называли тогда лютаго генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслѣдъ затѣмъ начались допросы Волынскаго и его сообщниковъ, а 18-го апрѣля домашній арестъ былъ распространенъ и на всѣхъ его домочадцевъ. Возвратясь опять подъ вечеръ съ такого допроса (разумѣется, подъ конвоемъ), онъ позвалъ къ себѣ Самсонова.
— Ну, Григорій, — объявилъ онъ, — намъ придется съ тобой распроститься и, думаю, ужъ навсегда.
— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнулъ Самсоновъ. — Чѣмъ я это заслужилъ?..
— Напротивъ, — отвѣчалъ Артемій Петровичъ: — тобой я какъ нельзя болѣе доволенъ и потому не хотѣлъ бы губить тебя вмѣстѣ съ собой. Покамѣстъ ты ничѣмъ еще не опороченъ, а я (онъ мрачно усмѣхнулся), я — государственный преступникъ! Но и тебя, совсѣмъ ужъ безвиннаго, мои злодѣи могутъ притянуть къ отвѣту: вѣдь послѣдняя моя докладная записка государынѣ перебѣлена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывалъ. Я отвѣчалъ, что самъ. Мнѣ, понятно, не повѣрили: мой почеркъ имъ слишкомъ хорошо извѣстенъ.
— Но они должны же понимать, что вы хотѣли одного добра…
— Видитъ Богъ, что такъ, да не задалось! Имъ-то развѣ нужно добро? Злой человѣкъ — врагъ добра. Имъ надо было утопить меня въ болотѣ — и утопятъ; самъ себя за чубъ уже не вытащишь! Теперь мнѣ осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молодъ, и путь въ тебѣ, я чаю, будетъ. Посему тебѣ надо спасаться, и теперь же.
Глаза Самсонова наполнились слезами.
— Нѣтъ, Артемій Петровичъ, — сказалъ онъ:- простите, что я прямо васъ такъ называю, — въ бѣдѣ я васъ уже не покину; пусть они дѣлаютъ со мной тоже, что хотятъ…
— Эхъ, милый ты человѣкъ! Мнѣ-то ты этимъ вѣдь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмутъ въ застѣнокъ, а изъ застѣнка одна дорога — подъ топоръ.
Волоса y Самсонова отъ ужаса шевельнулись на головѣ.
— Да быть этого не можетъ! — въ отчаяньи вскричалъ онъ. — Вѣдь государыня же знаетъ, какъ вы ей преданы…
— Жалуетъ царь, да не жалуетъ псарь. А теперь я и ея величества благопріятства лишился. Умѣлъ я жить — сумѣю и умереть. Тебѣ же быть щитомъ я уже не могу, и оставаться тебѣ y меня нельзя ни одного часу. Какъ бы вотъ тебѣ только выбраться изъ дома: y всѣхъ выходовъ караулъ поставленъ.
— Какъ-нибудь да выберусь, это ужъ моя забота… — пробормоталъ со вздохомъ Самсоновъ. — Но не могу ли я что сдѣлать, если не для васъ самихъ, то хоть бы для вашихъ дѣтокъ? Когда васъ (не дай Богъ!) уже не станетъ, кому пещись о сироткахъ? Не дадите ль вы мнѣ отъ себя къ кому-либо записочку…
— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой-ка, дай пораздумать…
Склонившись головой на руку, Волынскій погрузился въ думу.
— Да! никого другого въ виду нѣтъ, — заговорилъ онъ снова. — Самые близкіе мнѣ люди всѣ сидятъ точно такъ же ужъ подъ арестомъ. За другими единомышленниками моими, я увѣренъ, установленъ тоже строгій надзоръ, да и сами они отъ тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть въ Петербургѣ одинъ только человѣкъ, очень сильный и внѣ всякихъ подозрѣній: это — фельдмаршалъ графъ Минихъ. Онъ хоть и изъ нѣмцевъ, но не клевретъ Бирона и служить русскому престолу вѣрой и правдой. Со мной онъ всегда тоже ладилъ, и исполнитъ, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моихъ малютокъ.
Взявъ перо и бумагу, Волынскій сталъ писать. Дописавъ, онъ вложилъ записку въ конвертъ, запечаталъ и отдалъ Самсонову.
— Въ письмѣ къ фельдмаршалу я кстати помянулъ и о тебѣ, - сказалъ онъ: — лучшаго покровителя тебѣ не найти; а такъ какъ обыска y него, навѣрно, не будетъ, то въ домѣ его ты какъ y Христа за пазухой.
— Премного благодаренъ, сударь! Но не во гнѣвъ спросить: чѣмъ я буду y него? такимъ же крѣпостнымъ человѣкомъ?
— Пишу я ему, что самъ бы далъ тебѣ сейчасъ вольную, но что это тебѣ ни къ чему бы не послужило: тебя все равно забрали бы въ тайную канцелярію и — аминь! Такъ вотъ я передаю тебя на собственное его усмотрѣніе: что онъ порѣшитъ съ тобой, то и благо. Корыстолюбивъ онъ (что грѣха таить!), зѣло жаденъ къ деньгамъ (у кого нѣтъ своей слабости!), но не криводушенъ и справедливъ. Самъ ты только служи ему такъ же честно, какъ мнѣ, - и онъ тебя, вѣрно, не обидитъ. Ну, а теперь простимся…
Когда тутъ Самсоновъ припалъ губами къ протянутой ему рукѣ, Артемій Петровичъ наклонился надъ нимъ и поцѣловалъ его въ голову.
— Дай Богъ тебѣ всякаго успѣха, а меня не поминай лихомъ!
Это были послѣднія слова, которыя слышалъ въ своей жизни Самсоновъ изъ устъ великаго патріота, заранѣе уже обреченнаго на позорную смерть.
VII. Скачка съ препятствіями
Въ настоящее еще время существуетъ въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ отъ Невскаго проспекта Волынскій переулокъ названный такъ при Аннъ Іоанновнѣ по ея первомъ министрѣ. Проходитъ этотъ переулокъ, параллельно Невскому, отъ рѣки Мойки до большой Конюшенной, и все пространство по правую его сторону принадлежало нѣкогда Артемію Петровичу Волынскому. Главное зданіе, въ которомъ жилъ самъ Волынскій, выходило на Конюшенную; надворныя же строенія тянулись до самой Мойки; причемъ незанятые постройками промежутки вдоль переулка отдѣлялись отъ него высокимъ досчатымъ заборомъ. Въ заборѣ имѣлись двѣ калитки; но передъ каждой изъ нихъ во дворѣ расхаживалъ часовой съ ружьемъ; а по переулку взадъ и впередъ разъѣзжалъ конный жандармъ. Такимъ образомъ, всякая попытка Самсонова перелѣзть черезъ заборъ была бы, по всей вѣроятности, замѣчена часовыми, а жандармъ не преминулъ бы тотчасъ нагнать бѣглеца. Приходилось пуститься на уловку — отвлечь вниманіе часовыхъ и завладѣть лошадью жандарма.
Взявъ изъ поставца въ столовой полный штофъ тройной водки и чарку, Самсоновъ спустился во дворъ и направился къ одной изъ калитокъ.
— Ты куда? — гаркнулъ на него часовой. — Назадъ!
— А ты, брать, знать, раскольникъ? — спросилъ Самсоновъ. — Вина не уважаешь?
— Да это y тебя нешто вино?
— Нѣтъ, молоко… отъ бѣшеной коровы. Артемій Петровичъ y насъ душа-человѣкъ: видитъ, что съ утра тутъ добрые люди подъ ружьемъ маются; какъ не подкрѣпить этакимъ молочкомъ?
— Эй, Орѣшкинъ! — окликнулъ часовой своего товарища. — Подь-ка сюда.
Когда Самсоновъ налилъ первому полную чарку, тотъ перекрестился размашистымъ крестомъ; "Господи, благослови!" и опорожнилъ чарку. Но тройная была, видно, очень ужъ забористая: онъ такъ и остался стоять съ открытымъ ртомъ, какъ галченокъ.
— Подлинно отъ бѣшеной коровы… — промолвился онъ наконецъ. — Индо духъ захватило.
— Эхъ ты! — презрительно замѣтилъ ему подошедшій товарищъ и, принявъ отъ Самсонова свою чарку, привычнымъ взмахомъ опрокинулъ ее въ глотку, послѣ чего только причмокнулъ и крякнулъ. — А знатное пойло! Ну-ка, миляга, еще на другую ножку.
— Да сколько васъ всѣхъ-то тутъ будетъ? — спросилъ Самсоновъ.
— Опричь насъ двоихъ, y заднихъ воротъ на рѣчку еще двое, да конный стражникъ, жандаръ.
— Ну, вотъ. А потомъ одинъ никакъ еще тутъ по переулку разъѣзжаетъ?
— Этотъ то зарокъ далъ не пить.
— Что такъ?
— Крѣпко тоже хмѣлемъ зашибался; да послѣ зароку капли въ ротъ не беретъ. Лучше и не подходи, — изругаетъ.
"Этотъ путь, стало быть, отрѣзанъ! — сказалъ себѣ Самсоновъ. — Черезъ главное крыльцо на Конюшенную тоже не выбраться: въ швейцарской — полицейскій офицеръ, на крыльцѣ — двое часовыхъ, а на улицѣ — конный стражникъ. Остается одинъ выходъ — черезъ заднія ворота".
