Уилдер Пенфилд - Факел
— Не было? — воскликнул Сосандр. — Как так — не было?
— Плащ лежал на прежнем месте. Я долго звал. Но ответа не получил. Позади меня, внизу, на склонах над Пелеей, звенели колокольчики пасущихся овец, а затем раздались звуки лиры. Это близнецы, повинуясь приказанию своего господина, заиграли гимн, чтобы помочь ему найти путь. Обрыв в сторону моря очень высок и крут. Море было далеко внизу, и я не заметил на нем ни единого паруса.
— Ты больше ничего не видел? — спросил Гиппократ.
— Ничего. Только змею, которая скрылась при моем приближении. Да еще по уступу ползла большая черепаха.
Асклепиады молча переглянулись. Наконец Гиппократ заговорил:
— На закате жизни наступает миг, когда огни позади тускнеют, а впереди чернеет смерть. И тогда каждый человек один встречает своих богов.
* * *Когда Гиппократ вернулся к себе домой, он увидел, что у двери его поджидает Никодим. Молодой человек поклонился.
— Можешь ты поговорить со мной? — спросил он. — Я хочу проститься с тобой и от всего сердца поблагодарить тебя за помощь. Скоро сюда должен зайти корабль, направляющийся в Тир, а ты, как мне сказали, завтра уезжаешь на Триопионские игры.
— Да, — ответил Гиппократ. — И пробуду там не меньше четырех-пяти дней. Говорят, Никодим, тебя очень заинтересовало учение Эмпедокла?
— Да, — подтвердил молодой человек. — В Иерусалиме отец хотел сделать из меня священника. Я уже начал учиться, и только мои припадки помешали этому. Я ходил за Эмпедоклом и слушал, как он беседует с людьми. Видишь ли, на Косе у меня нет друзей, и мне не с кем было разговаривать.
— Мне жаль огорчать тебя, но больше ты его не услышишь. Эмпедокл умер.
— Какое горе! — воскликнул Никодим. — Для меня это большая потеря.
Увидев на его глазах слезы, Гиппократ ласково сказал:
— Наверное, тебе здесь иногда бывает тоскливо?.
— Да.
— Так войди же. Сегодня я один. Если ты не ужинал, то поужинай со мной.
Они вошли в дом.
— Отхожее место вон там, — сказал Гиппократ. — А вот тут ты найдешь воду, чтобы омыть руки и ноги. Сними свои сандалии и надень эти красные туфли. Такие ведь носят на Востоке, правда? Я буду ждать тебя в экусе — вон там, на той стороне дворика. А пока я распоряжусь, чтобы стол накрыли на двоих. Пища у меня самая простая, но, надеюсь, ты останешься доволен.
Когда они кончили есть и Гиппократ налил вино в чаши, он повернулся к Никодиму.
— Объясни, — попросил он, — почему оттого, что тебя готовили в жрецы, ты заинтересовался Эмпедоклом?
— Он показался мне, — ответил Никодим, — человеком вдохновенным, провидцем. История Израиля знает много таких людей. Некоторых из них называли пророками, а других побивали камнями, потому что их учение противоречило нашей религии.
Гиппократ с любопытством посмотрел на него.
— Твой народ сохранил свою древнюю религию?
— Да, — ответил Никодим, — еврейская религия не изменяется. И не может измениться — разве только в вопросах толкования — благодаря священным книгам. Мы называем их Писанием. И сохранили их даже во время вавилонского пленения. А теперь, вернувшись в Иерусалим, мы снова можем говорить о Писании открыто. Оно составлено пророками, поэтами, писцами и всякими другими людьми, которым вещал сам бог. Многое я знаю наизусть.
— Ну, а что сказали бы твои единоверцы о рассказах Эмпедокла про сотворение мира и богов?
— Позволь, я отвечу тебе словами Писания, — сказал Никодим. — «В начале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет».
Гиппократ задумчиво посмотрел на своего гостя, но ничего не сказал, и Никодим продолжал:
— Давид, поэт и царь евреев, писал: «Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы, и ты образовал землю и вселенную, и от века и до века ты — бог. Ибо пред очами твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи».
Гиппократ одобрительно улыбнулся.
— Так значит, ваш бог, — спросил он, — подобен человеку и создан по образу людей?
— Нет. Но сказано, что человек был сотворен по образу и подобию бога, а Давид пел о нас, как об овцах, пасомых пастухом: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды ради имени своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной; твой жезл и твой посох — они успокаивают меня».
— Прекрасно! — заметил Гиппократ. — Но раз он пастух, то значит, вы видите его и слышите его голос?
Глаза Никодима блестели от удовольствия — эта беседа ему очень нравилась.
— Иегова, — сказал он, — еще и веяние тихого ветра. Написано, что Илия поднялся на высокую гору и воззвал к господу: «И вот, господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед господом, но не в ветре господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении господь; после землетрясения огонь, но не в огне господь; после огня веяние тихого ветра, и там господь».
Гиппократ кивнул.
— Сократ, — сказал он, — учит, что у людей есть души и что они каким-то образом сообщаются с духом бога. Он, конечно, стал бы допытываться, откуда ты все это знаешь, но думает он примерно то же, если не ошибаюсь.
Проводив Никодима до дверей, он вышел вслед за ним во двор и остановился, глядя на звезды. «Надо помочь этому молодому человеку и в будущем справляться с его болезнью», — подумал он и заговорил с Никодимом о его отце и о дальнейших планах.
— У всех людей, — сказал он, — есть свои несчастья, и надо уметь жить с ними и преодолевать их. Такова и твоя эпилепсия — не больше. Я думаю, теперь ты будешь чувствовать себя лучше. Но как бы то ни было — у тебя впереди вся жизнь. Найди себе дело. Попробуй, когда вернешься, принять участие в постройке стен нового Иерусалима.
Глава XIV Праздник Аполлона
Когда на следующее утро Гиппократ вышел из дому с дорожной сумкой в руке и направился к воротам усадьбы, было еще темно. Вдруг его пальцы лизнул теплый язык, и во мраке послышалось восторженное повизгивание Бобона. Пока Элаф зажигал факел от масляного светильника, мерцавшего в привратницкой, Гиппократ нагнулся к собаке и принялся поглаживать короткую шерсть на голове и теплом боку.
— Эх, Бобон, Бобон! Как тебе понравится, если я привезу тебе из Книда красивую молодую хозяйку? Не виляй хвостом — надежды на это мало!
Элаф вскинул на плечо сумку своего господина и, высоко подняв факел, вышел за ворота. Гиппократ следовал за ним, стараясь держаться в кругу света, а Бобон уронил голову на лапы и, грустно помахивая хвостом, негромко тявкнул на прощанье.
Наступил первый день знаменитого праздника Аполлона Триопионского. Все жители Коса, сумевшие заручиться местечком на корабле или в лодке, отправлялись сейчас через залив Керамик и вокруг Книдского полуострова в Триопион. Этот обычай возник в незапамятные времена — когда именно, не знал даже их земляк историк Геродот.
Гиппократ и Элаф молчали всю дорогу до гавани. Там Гиппократ велел рабу поставить сумку на землю. Старый привратник с неохотой исполнил приказание. Он чувствовал, что что-то неладно, но не знал, в чем дело.
— Да будут милостивы к тебе боги, — сказал он.
Гиппократ поблагодарил его и долго смотрел ему вслед, пока факел не превратился в огненную точку и не исчез вдали. Его глаза не сразу привыкли к темноте, и несколько минут он ничего не видел. Остро пахло рыбой, и ему вспомнилась Галасарна. Поднялся холодный ветер. Фонари над открытыми лавчонками на берегу раскачивались все сильнее. А между лавчонками он, привыкнув к темноте, разглядел теперь плакучие ветви тамарисков. Они колыхались на ветру, как женские волосы, как одежды плакальщиц, в медленной пляске приближающихся к могиле. Он вспомнил слова, которые десять дней назад сказала ему на прощанье мать: «Впереди ждет беда, а может быть, и трагедия».
— Гиппократ! — окликнул его чей-то голос, и он отозвался. Вскоре из тьмы вынырнула приземистая широкоплечая фигура его брата.
— Вот ты где! — воскликнул Сосандр. — А я решил было, что ты отправился в Триопион вплавь — очень уж рассеянным стал ты за последнее время. Я сказал бы, что ты влюбился, да только я ни разу не видел, чтобы ты хотя бы посмотрел на женщину. Говорят, наша триера стоит на якоре где-то там. Нам пора перебираться на нее — она отплывет, как только солнце встанет над Карийскими горами.
Они пошли по берегу мимо столов, за которыми нарядно одетые горожане ели горячую ячменную похлебку или пили отвар. Небо на востоке посерело, и на островке, замыкающем гавань, возникли черные силуэты колонн. Над водой скользили огоньки лодок, и по гавани разносились зычные окрики гребцов.
