Нина Молева - Софья Алексеевна
В теремах попритихло. Царевны-тетушки у себя заперлись. Иную неделю только что в церкви и свидишься. Сестрица Евдокеюшка что ни день в Воскресенский монастырь отправляется. Все службы монастырские, длинные отстаивает. Не раз уж у государя-батюшки благословения просила в обитель уйти. И думать запретил. Осерчал. Мол, не перестарок еще, можешь и судьбы своей дождаться. Какой судьбы-то? Государь-батюшка и раньше о женихах для царевен не хлопотал. Недосужно ему было. Теперь-то и вовсе. Один кругом толк, что быть царицей Наталье Кирилловне Нарышкиной. Все к тому идет. Царевна тетушка Арина Михайловна ее видала. Сказывает, больно на первую невесту государя батюшки, Афимью Всеволожскую, похожа. И нравом такова — веселая, разбитная. Учиться-то ни той, ни другой не довелось, так для ученых разговоров государь батюшка завсегда собеседников сыщет. И спеть ему спеваки споют, и музыку какую хошь хоть на клавикортах, хоть на органах сыграют. Это у царских детей у каждого свой инструмент стоит да книг и кунштов градированных не счесть. Молодой жене они, может, и ни к чему. Читать, писать умеет царица молодая, и ладно.
За государыню-матушку покойницу обидно. Недолго же государь-батюшка об ней горевал, выходит, едва сроку положенного дождался. А все Артамон Матвеев устроил. В боярском-то доме нешто хозяйская дочь к гостям выходить да толковать с ними будет. Родители запретят. Известно, разговоров да сраму не оберешься. А здесь шпитонка — какой за ней глаз. Наталья — из детей в своей семье старшая. Остальные — братья мал мала меньше. Последний-то в один год с братцем царевичем Иоанном Алексеевичем на свет родился. И надо же так: государыня-матушка в гроб легла, а Нарышкина в царскую родню вышла.
Порядок-то какой царских невест смотреть! Всех девиц в постели в теремах укладывают. Государь их сонных и смотрит, какая приглянется. Известно, ни одна не спит, чтоб во сне-то, не дай Бог, не захрапеть али рта не открыть. Блюдут себя, как умеют. А государь все ходит и ходит, и это после государыни-матушки! Господи!
Да нешто мы одни, царевны, царицу поминаем. Вон верховая царицына боярыня сказала, что пришел из дворца гонец звать Федосью Прокопьевну Морозову на почетный свадебный пир, в первое место, а она как вскинется. Не знаю, мол, никакой царицы, акромя милостивицы моей государыни Марьи Ильичны, и знать не желаю, и ни на какой свадебный пир не пойду. Так перед посланным двери-то и захлопнула, только что притолока не вылетела. Смелая…
22 января (1671), на день памяти апостола Тимофея, присномучеников Анастасия Персиянина и Анастасия, диакона Печерского, в Ближних пещерах, царь Алексей Михайлович приходил перед обедней к патриарху Иоасафу с духовником для благословения законного второго брака сочетания. В тот же день царь венчался в соборной церкви с Натальей Кирилловной Нарышкиной.
— Не конец это еще бунту, великий государь, не конец.
— И это ты мне говоришь, князь Черкасский? Ты, Михайла Яковлевич? После того, как вся восточная Украина утихла?
— Государь-батюшка, легче воду взбаламутить, чем дождаться, когда муть вся на дно осядет. Твоя правда, кинулся Стенька после Симбирска вниз по Волге, не приняли его в Самаре и Саратове, а в Царицыне не только приветили, дали все раны залечить. Пошел Стенька к Черкасску, не отдал ему города Корнила Яковлев. Пришлось разбойнику в свой Кагалинский городок ворочаться.
— А тут его анафема патриаршья и достала. Как отлучил его от церкви патриарх Иоасаф, так казаки от него и отшатнулися.
— Позволь тогда тебя, великий государь, спросить: чего владыка раньше-то анафемствовать не стал. Неужто воеводы полагали дело миром кончить, после такой-то крови?
— Так уж вышло, князь. А кровь — она миру не помеха. Сам знаешь. От нее мир крепче бывает. Да и то сказать, мертвым свое, живым свое. Теперь лишь бы Стеньку схватить, а там все уляжется.
— Дал бы Бог, великий государь. Бунтовать-то веселее, чем что ни день работать.
11 мая (1671), на день памяти равноапостольных Мефодия и Кила, учителей Словенских, и священномученика Мокия, в Астрахани решением казачьего круга был пытан и сброшен с колокольни астраханский митрополит Иосиф.
— Проститься с тобой, царевна Софья Алексеевна, пришел.
— Как проститься, отец Симеон? Почему? Уезжаешь куда, что ли? Государь велел али по своим делам?
— Нет, царевна, никуда не еду, благо великому государю служба моя еще надобна. Сам мне сегодня сказал.
— Так отчего же прощаться?
— Оттого, государыня-царевна, что вступила ты уже в совершенные лета. Непотребно тебе более учение. Да ты меня не спрашивай — великий государь так рассудил.
— Что ж он сказал тебе?
— А то, что в близких ты летах с царицей, потому, выходит, и неудобно тебе уроки давать.
— И царица при том была?
— Была. Веселая такая. Все шутила: мол, девке школяром быть — людей смешить.
— А государь?
— Что ж, государь — распорядился, чтобы мне отныне с младшими царевнами только уроки вести.
— И меня не упредил. Словечка единого не сказал.
— А давно ли ты, царевна, с государем-то говорила?
— Еще до свадьбы.
— Видишь, оно с новой супругой непременно и новые порядки приходят, хочешь не хочешь.
— Так ведь сам разрешил великий государь учиться-то, сам! Господи, отец Симеон, и на уроках твоих для царевен мне более быть нельзя? Ничего государь не сказал?
— Ничего, царевна. Да и мне спросить не с руки.
— Понимаю…
— Ты уж, царевна, коли у тебя желание такое, сама бы с родителем и поговорила. Хоть бы про фацеции[75] поведала — очень ведь государь ими утешался, а лучше тебя и перевести-то с ляцкого на российский[76] язык некому.
— Верно, верно! Труда этого не окончила я, чтобы государю-батюшке в дар принесть. Так и скажу ему: советоваться мне с отцом Симеоном надобно. А как же! Поди, не откажет?
— Кто знает, государыня-царевна, кто знает. Один совет только тебе дам: не отчаивайся, а того важнее — государю отчаяния своего не кажи. Поостерегись, Софья Алексеевна. С новой царицей неведомо какие перемены да разговоры пойдут. Береженого Бог бережет.
— Никакого греха за мной нет, чтобы опаситься. Скажешь тоже, отец Симеон. Кабы что было…
— А во дворце и быть ничему не надобно. Нет, так придумают, государя, не дай, Господь, в заблуждение введут.
— Знаю, отче. Значит, может, последний раз видимся.
— Как Господь да государь рассудят, Софья Алексеевна. Хоть ты и царская дочь, а человек подневольный. Обо мне и вовсе толковать нечего. Так что прости, государыня-царевна, коли чем обидел, в чем неправ был…
— Нет, отче, нет… Погоди, не торопись. Ведь мне-то государь ничего не говорил. Не твое дело мне царскую волю передавать. Вот и задержись еще. Я тебе начало своего пшетлумачения-переводу прочту. То ли одобришь, то ли поправки какие сделаешь. С чего это дело начатое на полпути бросать. Послушай же — сама прочту, потому что еще не перебеливала.
— Как прикажешь, государыня-царевна.
— «Повесть о премудрых женах, которая жена медведя грамоте научила». Некий благоплеменитый и честный человек, имея в селе своем попа, и по некоему оклеветанию разгневася на него, и великую пеню возложи на попа. Поп милый бияше челом, да отпустит ему вину; господин же рече ему: «Аще же не хощаши виновен быти предо мною, то изучи медведя грамоте». Пришед убо милый поп в дом свой зело печален. Жена же вопроси его о прилучившейся нашедшия печали; он же сказа ей, како господин вину возложил: «даде ми во двоем на волю — или вину дати, или медведя грамоте научити; но обое тяжко и неудобно, паче же зверя грамоте учити». Слыша сие, попадья рече ему: «Господине мужу! паче удобнее грамоте зверя учити, нежели толику скорбь приняти, сиречь наказану быти; и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити…». Далее еще не успела, отче.
— Да, никак, у тебя и далее написано.
— Нет, отче, нет, то для следующего раза.
6 июня (1671), на день памяти преподобного Виссариона, чудотворца Египетского, преподобного Иллариона Нового и святителя Ионы, епископа Великопермского, в Москве был казнен Степан Разин.
— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, еле до тебя добегла. Дух перевести не могу. Страсть-то, страсть какая! И как только увидеть такое можно, как в аду побывала, Господи! Как в аду! Таперича знаю, каково там грешникам-то приходится, чего нам ждать, к чему готовиться. Никогда бы не пошла, ни в жисть бы не решилася, только для тебя, царевна, чтоб волю твою выполнить. Дался тебе душегуб проклятый — и какой из себя, и как его казнить будут. А я-то, дура старая, чтоб тебе угодить, согласилася! Таперича ни одну ночь глазыньки не сомкну, нипочем не сомкну!
