Тадеуш Квятковский - Семь смертных грехов
При этом она действовала своими проворными ручками так бесцеремонно, что брат Макарий, который с детства боялся щекотки, чуть не выскочил из кожи.
– Мой, мой, – страстно шептала придворная дама, – я так долго ждала тебя, так долго…
Квестарь стиснул зубы и мужественно сносил все. Он терпел это как возмездие божье, но особенно жаловаться ему не приходилось, а чтобы не совершать греха, называемого эгоизмом, он равной мерой отдавал то, что получал.
– Ты выпил, – сказала женщина, когда брат Макарий мучительно застонал. – Я знаю: ты слишком скромен, а моя любовь совсем лишила тебя смелости. Ведь ты выпил для храбрости, правда, мой милый?
– У-гум.
– Ничего, что я более знатного рода, я ведь люблю тебя. А ты меня любишь?
– У-гум.
– Госпожа велит нам соблюдать девичью чистоту либо питать только святые чувства к тем юношам, которых посылают нам небеса. Но разве можно любить того, кто вернется на небо? Яеько, ведь ты не любишь ни одной святой: ни святой Ядвиги, ни святой Кинги?
– У-гум.
– Мой милый!
– У-гум.
Придворная дама внезапно перестала лепетать, она была охвачена такой страстью, что не могла больше произнести ни слова. Текли минуты, казавшиеся брату Макарию вечностью. Он молча отражал натиск, закрывая рукой нос, который мог его выдать. Неизвестно, сколько бы все это длилось, но шум, донесшийся со двора, встревожил придворную даму. Соскочив с кровати и поспешно приведя себя в порядок, она воскликнула прерывающимся голоском: «Прощай, Ясько!», выбежала на галерею и исчезла во мраке ночи.
Квестарь выбрался из постели и громко чихнул: больше он уже не мог сдерживаться.
– Так-то, отцы-иезуиты, – сказал он, ударив себя в грудь. – Я и это претерпел ради того, чтобы избавить вас от порока, который называют обманом. И мое счастье, что я встретился по дороге со славным квестарем из монастыря францисканцев. Без его уроков дело пошло бы куда хуже.
Глава седьмая
Островерхая замковая часовня была озарена горящими свечами. Дым заволок все. Прислужники в красных ризах беспрерывно размахивали кадильницами, от которых исходил удушливый запах ладана и можжевельника. Толстый иезуит в шитой золотой ризе, усыпанной рубинами, пел в алтаре, а молящиеся нестройно подтягивали за ним. Пани Фирлеева, преклонив посреди часовни колени, была погружена в молитву. Замковая челядь толпилась в дверях.
Отцы-иезуиты с набожным видом расположились на скамьях и вполголоса подпевали хору. Тошнотворная смесь ладана и тающего воска заставляла стоявших поближе к алтарю отворачивать носы, однако это были люди стойкие и к своему ремеслу привычные, поэтому они переносили пытки, как и полагается духовным лицам.
Служба подходила к концу; мысли всех были устремлены к столам, накрытым для пиршества. Челюсти сводило от ожидания, а обильно выделяющаяся слюна еще сильнее подстегивала воображение. Некоторые из монахов, люди опытные, улавливали слабые запахи замковой кухни, проникавшие сюда через окна. Повара в замке были отменные, и не было никаких оснований бояться низкого качества предстоящего праздничного ужина. Поэтому отцы-иезуиты ждали конца богослужения терпеливо, хотя их несколько раздражала медлительность служившего собрата.
А тот пел басом, старательно выговаривая каждое слово, растягивая верхние ноты: он любил похвастаться объемом своих легких. Поэтому служба тянулась медленно, и отцы-иезуиты тем временем подвергались мученическим испытаниям.
Пани Фирлеева ценила такое пение, считая его святым и угодным богу; глаза ее сияли, а губы повторяли слова молитвы. Золотой крест качался в старческой руке, отбрасывая блики по всей часовне.
Придворные дамы, теснившиеся позади нее, подпевали тоненькими голосами. Управитель замка, в литой кольчуге, набожно преклонив колени, не сводил глаз с одной красавицы, прелести которой оказывали действие даже на довольно далеком расстоянии. Красавица делала вид, что не замечает этого, однако время от времени, скосив глазки, с удовольствием отмечала внимание бравого вояки.
Служба подходила к концу. Толстый иезуит сделал небольшую паузу и взял последнюю ноту, а все присутствующие, довольные приближающимся концом, так громко подхватили эту ноту, что своды часовни задрожали.
Все было окончено. Толстый иезуит ушел в ризницу переодеться в монашескую рясу. Все ждали, когда пани Фирлеева поднимется с коленей и даст знак следовать в залы. Прислуга потихоньку удалилась, чтобы встретить гостей в полной готовности у столов. Наконец пани Фирлеева, поддерживаемая двумя любимицами, двинулась к выходу. Стало шумно: раздалось покашливание, послышалось шарканье ног. Присутствующие построились в пары согласно званию и знатности и, предводительствуемые старой вдовой, покинули дом молитвы. Они в тишине прошли рыцарский зал, заполненный латами и шлемами, добытыми в походах против татар, крестоносцев, турок и других врагов христианства и Речи Посполитой. В соседней, столь же обширной, комнате столы гнулись от серебряных сервизов и бокалов. Отцы-иезуиты уселись вперемежку с придворными дамами, причем каждый выбирал себе место так, чтобы по обеим сторонам у него сидели наиболее приятные ему дамочки, да и с дамой напротив можно было бы перемигнуться. Пани Фирлеева села на почетное место, кресла справа и слева от нее оставались незанятыми в ожидании еще не прибывших гостей. Отец Игнатий прочел краткую молитву перед вкушением даров божьих. Все истово перекрестились и сидели в молчании.
Вдруг от часовни донесся звук колокольчика, послышалось пение иезуитов, зазвучала сладостная, неземная музыка. Пани Фирлеева, охваченная волнением, тяжело дышала. Капли пота выступили у нее на висках, она опустила голову. Так же поступили и все остальные. А пение все приближалось, становилось громче и громче. Наконец в дверях показалась процессия. Под бархатным балдахином, который несли иезуиты, шли с невинными улыбками на лицах двое юношей в длинных голубых рясах, с высоко подбритыми волосами, скромные, полные сердечной доброты во взорах. Хор отцов-иезуитов звучал все громче и торжественнее.
Толстый монах, первая персона среди иезуитов и главный церемониймейстер замка, громко провозгласил; – Небо вновь услышало наши горячие мольбы, и вот, дорогая наша госпожа и всемилостивейшая благодетельница ордена святого Игнатия Лойолы, ты удостоена благодати посещения святыми юношами, к которым ты питаешь возвышенные чувства и особое благоговение. Мы радуемся этому посещению; оно является наглядным свидетельством того, что орден иезуитов пользуется столь большим признанием и надлежащим уважением на небесах.
Пани Фирлеева разрыдалась от восторга, дамы из ее свиты не смели поднять глаз. Мужчины находились в страшном волнении.
Балдахин отнесли в угол, а юношей подвели к столу. Когда они проходило мимо сидевших за столами, те медленно и робко поднимали головы, провожая небожителей нежными приветливыми взглядами, пока юноши не уселись по правую и левую руку старой вдовы. Пани Фирлеева благоговейно поцеловала святым руки и стала прислуживать, исполняя все их желания.
Первый бокал был выпит во славу божию, но предварительно по обычаю сплеснули немного вина на Пол – во славу веры христианской. Ясько, распоряжавшийся прислугой, жестами приказал подавать кушанья. Чего тут только не было! На стол одно за другим подавали огромные блюда и кувшины с запотевшими боками. Слуги, освободившись от груза, бежали к буфету, хватали посуду и минуту спустя возвращались с новыми блюдами.
Юношам подавали особо изысканные кушанья, чтобы не оскорблять небо слишком грубой пищей. А небожители, совершив дальний путь, нагуляли, надо сказать, неплохой аппетит. Просто удивительно было, откуда в этих тщедушных телах берется место, куда легко можно упрятать целого вола, да и еще что-нибудь в придачу. А святые тащили на свои тарелки куски, так скромно потупив глаза и с такой ангельской улыбкой, что вызывали восхищение пани Фирлеевой и ее свиты.
Беседа, завязавшаяся вскоре за столом, часто прерывалась тостами. Управитель любил крепкие напитки, от которых шумело в голове, и все время изыскивал любой повод, чтобы выпить. Пили за здоровье юношей вместе и за каждого в отдельности, потом за всех святых, за предков пани Тенчинской, за ее придворных дам, отличавшихся особой набожностью. Замок славился умелыми виноделами и богатыми погребами, изобиловавшими разнообразными напитками, поэтому ликеры, наливки, настойки и заморские вина лились рекой из жбанов в желудки и заедались острыми и жирными закусками. Волшебное состояние понемногу охватывало всех, языки начали развязываться, и неловкость, вызванная прибытием небожителей, полностью рассеялась.
Даже пани Фирлеева осушила рюмочку за здоровье блаженного Станислава Костки, сидевшего от нее по правую руку, и блаженного Алоизия Гонзаги, сидевшего по левую руку. Когда у владелицы замка зашумело в голове, она, сложив молитвенно руки, обратилась к блаженному Станиславу Костке:
