Маргерит Юрсенар - Философский камень

Он снова стал писать, но без намерения опубликовать свой труд. Среди медицинских трактатов древности третий том Гиппократовых «Заразных болезней» всегда особенно восхищал его точным описанием недугов со всеми их симптомами, течения болезни день за днем и ее исхода. Он вел подобную запись больным, которых врачевал в лечебнице Святого Козьмы. Быть может, какой-нибудь медик, который будет жить после него, сумеет извлечь пользу из дневника, что вел лекарь, практиковавший во Фландрии в царствование его католического величества Филиппа II. Одно время его занимал более смелый проект — написать Liber Singularis[27], где он подробно изложил бы все, что ему удалось узнать о человеке, которым был он сам, — о его телосложении, поведении, обо всех его явных и тайных, случайных и сознательных действиях, о его мыслях и даже снах. Отказавшись от этого слишком обширного замысла, он решил ограничиться одним годом жизни этого человека, потом одним днем, — но и этот огромный материал был неохватен, и к тому же Зенон вскоре заметил, что из всех его занятий это самое опасное. Он от него отказался. Иногда, чтобы рассеяться, он вписывал в тетрадь короткие заметки, где под видом прорицаний в сатирическом свете представлял современные заблуждения и уродства, придавая им необычный облик новоначинаний или чудес. Как-то, забавы ради, он прочитал некоторые из этих прихотливых загадок органисту церкви Святого Доната, с которым подружился с тех пор, как удалил его жене доброкачественную опухоль. Органист и его половина тщетно ломали себе голову, пытаясь проникнуть в смысл мудреных строк, а потом простодушно посмеялись над ними, не заметив злого умысла.

В эти годы его очень занимал еще кустик томата — ботаническая диковинка, выросшая из черенка, который ему с большим трудом удалось получить от единственного экземпляра этого растения, вывезенного из Нового Света. Драгоценный этот кустик вдохновил его взяться за прежние исследования движения соков: накрывая землю в горшке крышкой, чтобы воспрепятствовать испарению воды, которой он ее поливал, и, производя каждое утро тщательное взвешивание, ему удалось установить, сколько унций жидкости каждый день поглощает растение; позднее он сделал попытку с помощью алгебры подсчитать, до какого уровня эта поглощающая способность, может поднять жидкость в стволе или в стебле. По этому вопросу он вел переписку с ученым математиком, который шесть лет назад приютил его в Льевене. Они обменивались формулами. Зенон каждый раз с нетерпением ожидал ответа. Начал он подумывать и о новых странствиях.

Как-то майским днем, в понедельник, пришедший на праздник Святой Крови, Зенон, сидя в облюбованном им темном уголке трактира «Большой олень», по обыкновению, торопливо поглощал свой обед. За столами и на скамьях близ окон, выходивших на улицу, расположилось в этот день непривычно много народу: отсюда можно было увидеть церковную процессию. За одним из столов сидела содержательница известного в Брюгге публичного дома, за свою толщину прозванная Тыквой, а с нею маленький невзрачный человечек, который слыл ее сыном, и две красотки из заведения, Зенон знал Тыкву по рассказам чахоточной девицы, которая жаловалась на нее, когда приходила к Зенону просить лекарство от кашля. Девица без устали поносила хозяйку за скаредность, за то, что та ее обирает и ворует у нее тонкое белье.

Несколько солдат-валлонцев, которые перед тем стояли шпалерами у входа в церковь, зашли в трактир перекусить. Столик, где сидела Тыква, приглянулся офицеру — он приказал солдатам его очистить. Сынок и обе шлюхи не заставили себя просить дважды, но Тыква была женщина самолюбивая и уйти отказалась. Когда один из стражников сгреб ее в охапку, чтобы заставить подняться, она ухватилась за стол, опрокинув на пол посуду; затрещина, которую отвесил Тыкве офицер, оставила мертвенно-бледный след на ее жирном желтом лице. Тыква визжала, кусалась, цеплялась за скамьи и дверной косяк, но солдаты подтащили ее к порогу и вышвырнули на улицу, один из них смеха ради еще пощекотал ее сзади концом длинной шпаги. Офицер, водворившийся на отвоеванном месте, высокомерным тоном отдавал приказания подтиравшей пол служанке.

Никто из посетителей не двинулся с места. Некоторые трусливо и подобострастно хихикали, но большинство отводили глаза или негодующе бурчали, уткнувшисъ в тарелку. Зенона, наблюдавшего эту сцену, едва не вывернуло наизнанку от омерзения; Тыкву презирали все; даже если бы нашелся смельчак, который попытался бы обуздать распоясавшуюся солдатню, повод для вмешательства был самый неподходящий — защитник толстухи навлек бы на себя одни насмешки. Позднее стало известно, что сводня была бита кнутом за нарушение общественного спокойствия и отправлена восвояси, Неделю спустя она уже, как обычно, принимала посетителей у себя в борделе и каждому желающему демонстрировала рубцы на своей спине.

Когда Зенон в качестве лекаря явился к приору, который ждал его в келье, утомленный долгим хождением пешком по улицам во главе процессии, тот уже знал о случившемся. Зенон описал ему все, чему был очевидцем. Священник со вздохом отставил чашку с целебным настоем из трав.

— Женщина эта позорит свой пол, — сказал он, — и я не осуждаю вас за то, что вы не пришли ей на помощь. Но стали ли бы мы негодовать против гнусного насилия, окажись на ее месте святая? Какая она ни есть, эта Тыква, нынче справедливость — а стало быть, Господь и его ангелы были на ее стороне.

— Господь и его ангелы за нее не вступились, — уклончиво заметил врач.

— Не мне сомневаться в святых чудесах Евангелия, — с некоторой горячностью возразил приор, — но на своем веку, друг мой (а мне уже перевалило за шестьдесят), мне не случалось видеть, чтобы Господь вмешивался в наши земные дела. Бог отряжает полномочных. Он действует через нас, грешных.

Подойдя к шкафчику, монах вынул из ящика два листка, исписанных убористым почерком, и протянул их доктору Теусу.

— Прочтите, — сказал он. — Мой крестник и патриот господин Витхем сообщает мне о злодеяниях, вести о которых всегда доходят до нас или слишком поздно, когда волнения, ими вызванные, уже улеглись, или без промедления, но тогда — подслащенные ложью. Нам недостает живости воображения, дорогой мой доктор. Мы негодуем, и по справедливости, из-за оскорбленной сводницы, потому что расправа над ней совершилась на наших глазах, но чудовищные зверства, творимые в десяти лье отсюда, не мешают мне допить этот настой мальвы.

— Воображение у вашего преподобия столь живое, что руки у вас дрожат и вы расплескали свое питье, — заметил Себастьян Теус.

Приор обтер платком серую шерстяную сутану.

— Почти три сотни мужчин и женщин, обвиненных в бунте против Бога и государя, казнены в Армантьере, — прошептал он словно через силу. — Читайте дальше, друг мой.

— Бедняки, которых я пользую, уже знают о последствиях мятежа в Армантьере, — сказал Зенон, возвращая письмо приору. — Что до других злодеяний, описаниями которых заполнены эти страницы, на рынке и в тавернах только о них и говорят. Новости эти распространяются в низах. В добротные особняки ваших богачей и знати, законопативших все щели, проникают в лучшем случае смутные отголоски.

— О да! — с гневной печалью подтвердил приор. — Вчера по окончании мессы, выйдя на паперть Собора Богоматери с моими собратьями по клиру, я осмелился заговорить о делах общественных. И среди этих святых людей не нашлось ни одного, кто не одобрил бы если не способы, то цели чрезвычайных судилищ и кто, хотя бы робко, осудил их кровожадность. Кюре церкви Святого Жиля в счет не идет — он объявил, что мы, мол, и сами сумеем сжечь своих еретиков и нечего иноземцам поучать нас, как это делается.

— Что ж, он придерживается славной традиции, — с улыбкой отозвался Себастьян Теус.

— Неужели я менее ревностный христианин и не такой благочестивый католик, как он? — воскликнул приор. — Когда всю свою жизнь плаваешь на славном корабле, поневоле возненавидишь крыс, грызущих его днище. Но огонь, железо и ямы для заживо погребенных ожесточают и тех, кто выносит приговор, и тех, кто сбегается, поглядеть на казнь как на зрелище в театре, и тех, кто должен претерпеть кару Грешники становятся мучениками. Но палачам все равно, дорогой мой доктор. Тиран истребляет наших патриотов, делая вид, будто отмщает вероотступничество.

— Ваше преподобие одобрил бы эти казни, если бы почитал их способными содействовать единству церкви?

— Не искушайте меня, друг мой. Я знаю только, что святой наш патрон Франциск, который умер, стараясь утишить междоусобицу, одобрил бы наших фламандских дворян, стремящихся к компромиссу.

— Эти самые дворяне нашли возможным требовать от короля, чтобы сорваны были листки с текстом проклятия, на которое Тридентский собор осудил еретиков, — с сомнением в голосе заметил врач.