Дмитрий Мережковский - Смерть Богов. Юлиан Отступник
Придворные сочинители эпиграмм, называвшие некогда Юлиана «victorinus», «победительчик», теперь с удивлением получали известия о победах цезаря в Галлии. Смешное превращалось в страшное. Многие говорили о магии, о таинственных силах, помогающих другу Максима Эфесского.
Юлиан отвоевал и возвратил Империи – Аргенторатум, Брокомагум, Три Таверны, Сализон, Немэт, Вангион, Могунтиак.
Солдаты боготворили его. С каждым шагом все больше убеждался он, что боги Олимпа ему покровительствуют.
Но продолжал посещать церкви христианские, и в городе Виэнне, на реке Родане, участвовал нарочно в торжественном богослужении.
В середине декабря победоносный цезарь возвращался, после долгого похода, на зимние квартиры в излюбленный им маленький городок паризиев, на реке Сене, ЛютециюПариж.
Был вечер. Северное небо удивляло жителей юга странным бледно-зеленым отливом. Только что выпавший снег хрустел под ногами воинов.
Париж-Лютеция, расположенный посерздине реки на маленьком острове, со всех сторон окружен был водой.
Два деревянных моста соединяли город с берегами. Дома были особого галло-римского зодчества, со стеклянными обширными сеня1МИ, заменявшими открытые портики южных стран. Столбы дыма из множества труб подымались над городом. Деревья были увешены инеем. В садах, у стен, обращенных к полдню, как южные з, зябкие дети, жались редкие, привезенные сюда римлянами, фиговые деревья, тщательно обвитые соломой для предохранения от морозов. В тот год зима стояла суровая, несмотря на западные ветры с океана, приносящие оттепель. Огромные белые льдины, сталкиваясь и с треском ломаясь, плыли по Сене. Римские и греческие воины смотрели на них с удивлением. Юлиан, любуясь на прозрачные, не то голубые, не то зеленые глыбы, сравнивал их с плитами фригийского белого мрамора, слегка подернутого зелеными жилками.
Что-то было во всей печальной, таинственной прелести севера, что пленяло и трогало сердце его, как воспоминание о далекой родине.
Подъехали ко дворцу – огромному зданию, черневшему тяжелыми кирпичными дугами и башнями на вечернем светлом небе.
Юлиан вошел в книгохранилище. Здесь было сыро и холодно. Развели огонь в огромном очаге.
Ему подали несколько писем, полученных в Лютеции, во время его отсутствия; одно-из Малой Азии от Божественного Ямвлика.
Поднялась метель. Ветер выл в трубе очага. Казалось, что в закрытые ставни стучатся. Юлиан прочел письмо Ямвлика. На него пахнуло югом, Элладой; он закрыл глаза, и ему казалось, что мраморные Пропилеи, объятые тьмой, проносятся и тают перед ним, как видения, как золотые облака на небе.
Он вздрогнул и встал. Огонь потух. Мышь грызла пергаментный свиток. Ему захотелось увидеть живое лицо человеческое. Вдруг вспомнил о своей жене, и странная усмешка искривила губы его.
Это была родственница императрицы Евсевии, по имени Елена, которую император насильно выдал замуж за Юлиана, незадолго до его отъезда в Галлию. Он ее не любил; несмотря на то, что со дня их свадьбы прошло более года, почти не видел и не знал ее: она оставалась девственницей. С отроческих лет мечтала Елена сделаться «невестой Христовой»; мысль о браке внушала ей ужас; выйдя замуж, считала себя погибшей. Но потом, видя, что Юлиан не требует супружеских ласк, успокоилась и стала жить во дворце, как монахиня, всегда одинокая, бледная, тихая, закутанная с головы до ног в черные христианские одежды. В своих тайных молитвах дала она обет целомудрия.
Злое любопытство заставило его в ту ночь направиться по темным, пустынным проходам к башне дворца, где жила Елена.
Он открыл дверь, не постучавшись, и вошел в слабо освещенную келью. Девушка стояла на коленях, перед аналоем и большим крестом.
Он подошел к ней, закрывая рукою пламя лампады, и некоторое время смотрел молча. Она так погружена была в молитву, что не заметила его. Он произнес:
– Елена!
Она вскрикнула и обернула к нему бледное лицо.
Он устремил долгий, евангелие, аналой:
– Все молишься?
– Да, молюсь – и за тебя, боголюбивейший цезарь…
– И за меня? Вот как. Ты считаешь меня великим грешником, Елена?
Она потупила глаза, не отвечая. Он опять усмехнулся все той же странною, тихою усмешкою.
– Не бойся. Говори. Не думаешь ли ты, что я в чемнибудь особенно грешен?
Он подошел к ней и заглянул ей прямо в глаза. Она произнесла чуть слышно:
– Особенно? Да. Я думаю – не сердись на меня…
– Скажи, в чем. Я покаюсь.
– Не смейся, – промолвила она еще тише и строже, не подымая глаз. – Я дам ответ за душу твою перед Богом.
– Ты – за меня?
– Мы навеки связаны.
– Чем?
– Таинством.
– Церковным браком? Но ведь мы пока чужие, Елена?
– Я боюсь за душу твою, Юлиан,-повторила она, смотря прямо в глаза его своими ясными, невинными глазами.
Положив руку на плечо ее, взглянул он с усмешкой на бескровное лицо монахини. Девственным холодом веяло от этого лица; только нежно-розовые губы очень красивого, маленького рта, полуоткрытого с выражением детского страха и вопроса, странно выделялись на нем.
Он вдруг наклонился и, прежде чем она успела опомниться, поцеловал ее в губы.
Она вскочила, бросилась в противоположный угол кельи и закрыла лицо руками; потом отвела их медленно и, взглянув на него глазами, обезумевшими от страха, вдруг начала торопливо крестить себя и его:
– Прочь, прочь, прочь, Окаянный! Место наше свято! Именем честного Креста заклинаю – сгинь, пропади!
Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!..
Злость овладела им. Он подошел к двери, запер ее на ключ. Потом снова вернулся к жене:
– Успокойся, Елена. Ты приняла меня за другого, но я такой же человек, как ты. Дух плоти и костей не имеет, как видишь у меня. Я муж твой. Церковь Христова благословила наш союз.
Медленно провела она рукой по глазам.
– Прости… Мне почудилось. Ты вошел так внезапно.
Мне уже были видения. Он бродит здесь по ночам. Я его видела два раза; он говорил мне о тебе. С тех пор я боюсь. Он говорил, что на лице твоем… зачем ты так смотришь, Юлиан?
Как пойманная птица, дрожала она, прижимаясь к стене. Он подошел и обнял ее.
– Что ты, что ты?.. Оставь!..
Она пробовала закричать, позвать служанку:
– Елевферия! Елевферия!
– Глупая! Разве я не муж твой?..
Она вдруг тихо и беспомощно заплакала:
– Брат мой! этого не должно быть. Я дала обет Богу: я – невеста Христова. Я думала, что ты..
– Невеста римского цезаря не может быть невестой Христовой!
– Юлиан, если веришь в Него…
Он засмеялся.
С последним усилием пыталась она оттолкнуть его:
– Прочь, дьявол, дьявол!.. Зачем Ты покинул меня, Господи?..
Продолжая смеяться, он покрывал ее белую тонкую шею, там, где начинались волосы, злыми, жадными поцелуями.
Ему казалось, что он совершает убийство. Она так ослабела, что едва сопротивлялась ему, но все еще шептала с бесконечной мольбой: «сжалься, сжалься, брат мой!» Кощунственными руками срывал он черные христианские одежды. Душа его была объята ужасом, но никогда в жизни не испытывал он такого упоения. Вдруг, сквозь разорванную ткань, сверкнула нагота. Тогда, с усмешкой и вызовом, римский цезарь посмотрел в противоположный угол кельи, где лампада мерцала на молитвенном аналое, перед черным Крестом.
Прошло более года со времени победы при Аргенторатуме. Юлиан освободил Галлию от варваров.
Ранней весной, еще на зимних квартирах, в Лютеции, получил он важное письмо от императора, привезенное трибуном нотариев, Деценцием.
Каждая победа в Галлии оскорбляла Констанция, была новым ударом его тщеславию: этот мальчишка, эта «болтливая сорока», «обезьяна в пурпуре», смешной «победительчик», к негодованию придворных шутников, превращался в настоящего грозного победителя.
Констанций завидовал Юлиану и в то же время сам терпел поражение за поражением, в азиатских провинциях, от персов.
Он худел, не спал, терял охоту к пище. Два раза делалось у него разлитие желчи. Придворные врачи были в тревоге.
Иногда, в бессонные ночи, с открытыми глазами лежал он на своем великолепном ложе под священной Константиновой Хоругвью, Лабарумом, и думал:
«Евсевия обманула меня. Если бы не она, я исполнил бы совет Павла и Меркурия, придушил бы этого мальчишку, змееныша из дома Флавиев. Глупец! Сам отогрел его на груди своей. И кто знает, может быть, Евсевия была его любовницей!..» Запоздалая ревность делала зависть его еще более жгучей: отомстить Евсевии он уже не мог-она умерла; вторая супруга его, Фаустина, была глупенькой красивой девочкой, которую он презирал.
Констанций хватался в темноте за жидкие волосы, так тщательно подвиваемые каждое утро цирюльником, и плакал злыми слезами.
Он ли не защищал Церкви, не заботился об искоренении всех ересей? Он ли не строил и не украшал церквей, не творил каждое утро, каждый вечер установленных молитв и коленопреклонений? И что же? Какая награда?
