Роберт Грейвз - Божественный Клавдий и его жена Мессалина
Эти слова Гальбы были впоследствии переданы мне одним из его офицеров, и я послал ему лично письмо с благодарностью за его лестное мнение. Я сказал, что пусть он не беспокоится, я всегда дам полную свободу действий генералам в тех кампаниях, которые они будут возглавлять по моему приказу или моей санкции. Я буду лишь решать, должен ли поход быть завоевательным или носить чисто карательный характер. В первом случае сила удара должна быть смягчена, надо проявить гуманность: не разрушать захваченных городов и деревень, не уничтожать посевов, не оскорблять местных богов, и если враг уже разбит, не превращать бой в бойню. Однако если цель похода - карательная, тут уж не до милосердия: нужно предавать разорению города и деревни, сжигать на корню хлеб, равнять с землей храмы и безжалостно истреблять тех жителей, которых нет смысла угонять в Рим в качестве рабов. Я также буду указывать, на какие резервы может рассчитывать генерал и сколько ему разрешено иметь убитых и раненых. Я буду заранее намечать совместно с генералом конкретные объекты нападения и попрошу его сказать, сколько дней или месяцев ему понадобится, чтобы их захватить. Решение всех стратегических и тактических задач - расстановку войск, их боевой порядок - я оставлю на его усмотрение и воспользуюсь моим правом взять на себя личное командование и привести необходимые подкрепления только в том случае, если цель похода не будет достигнута за намеченное время, а количество убитых и раненых превысит обусловленное число.
Дело в том, что я задумал поход во главе с Гальбой против "горных котов". Это должна была быть карательная экспедиция. Я не собирался расширять империю, переходя Рейн - естественную и самоочевидную границу, но, поскольку хатты и другое северогерманское племя, истевоны, проявили неуважение к этой границе, надо было со всей решительностью показать, что Рим не потерпит попрания своего достоинства. Мой брат Германик частенько говорил, что единственное, чем можно снискать уважение германцев, это жестокость, - они единственный народ в мире, о котором он может это сказать. На испанцев, к примеру, производит впечатление вежливость завоевателей, на французов - богатство, на греков - уважение к искусству, на евреев - моральная чистота, на африканцев - хладнокровие и властность. Но для германца все это - ничто, его нужно бить смертным боем, пока не свалишь с ног, и снова бить, когда он попытается подняться, и снова бить, когда он будет, стеная, лежать на земле. "Пока раны его болят, он уважает руку, которая их нанесла".
Одновременно с походом против хаттов, возглавляемого Гальбой, должна была начаться другая карательная экспедиция против истевонов - во главе с Габинием, генералом, командовавшим четырьмя полками на Нижнем Рейне. Эта кампания интересовала меня куда больше, чем поход Гальбы, так как она имела дополнительную цель. Прежде чем отдать о ней приказ, я принес жертвы в храме Августа и сообщил ему по секрету, что намерен довести до конца дело, которое не удалось завершить моему брату Германику и которое, как я знаю, интересует Его Самого, а именно: освободить из плена третьего и последнего из утерянных Варом орлов, который вот уже тридцать лет как находится в руках германцев. Германик, напомнил я Ему, захватил обратно первого из утерянных орлов через год после Его, Августа, обожествления, а второго - на следующее лето, но прежде чем он смог отомстить за Вара, устроив германцам сокрушительный разгром, и завоевать обратно последнего орла, Тиберий отозвал его в Рим. Поэтому я обратился к Августу с мольбой содействовать успеху нашего оружия и восстановить честь Рима. Когда с жертвенника поднялся дымок, мне почудилось, что рука статуи шевельнулась, словно благословляя меня, а голова кивнула. Возможно, тут был виноват дым, но я принял это за счастливое предзнаменование.
По правде сказать, я не сомневался в том, где именно в Германии был спрятан последний орел, и гордился тем, как я это обнаружил. Мои предшественники тоже могли бы об этом догадаться, если бы немного задумались. Мне всегда было приятно доказать самому себе, что я вовсе не такой дурак, каким все меня считают, и мало того - со многим могу управиться куда лучше их. Мне пришло в голову, что среди моей личной охраны, состоящей из пленных германцев самых разных племен из всех областей Германии, должно быть по крайней мере с полдюжины человек, знающих, где спрятан орел. Однако когда Калигула спросил их об этом, поставив в строй, и предложил свободу и кругленькую сумму в обмен на интересующие его сведения, лица их тут же стали непроницаемыми: казалось, никто ничего не знал. Я избрал совсем иной метод убеждения. Как-то раз я приказал им построиться и обратился к ним самым доброжелательным тоном. Я сказал, что в награду за верную службу намерен оказать им неслыханную милость: вернуть в Германию - дорогую их сердцу родину, о которой они каждый вечер поют такие грустные песни, - всех членов батальона телохранителей, которые прослужили в нем больше двадцати пяти лет. Я сказал, что хотел бы одарить их на прощанье золотом, оружием, лошадьми и тому подобным, но, к несчастью, не могу это сделать, не могу даже разрешить им забрать с собой имущество, которое они накопили за время своего плена. Препятствием служит пропавший орел. Пока эта священная эмблема не вернулась, честь Рима все еще в закладе, и если я награжу тех, кто в юности участвовал в разгроме армии Вара, чем либо еще, кроме свободы, это произведет в городе очень плохое впечатление. Однако для истинного патриота свобода дороже золота, и я уверен, они примут мой дар с такой же радостью, с какой я его приношу. Я не требую, сказал я, открыть мне местопребывание орла, поскольку это, несомненно, тайна, которую они поклялись своим богам никому не выдавать; я не буду просить никого из них нарушить клятву за деньги, как мой предшественник на престоле. Через два дня, пообещал я, все ветераны, прослужившие двадцать пять лет, будут отправлены за Рейн под надежным эскортом.
Затем я их распустил. Последствия не трудно было предвидеть. Эти ветераны еще меньше стремились вернуться в Германию, чем римляне, захваченные в плен парфянами в битве при Каррах, стремились вернуться в Рим, когда тридцать лет спустя Марк Випсаний Агриппа торговался с царем насчет обмена пленных. Эти римляне успели обосноваться в Парфии, женились, завели детей, разбогатели и совершенно забыли о прошлом. И мои германцы в Риме, хотя формально - рабы, вели самую легкую и приятную жизнь, и тоска их по дому была напускной, просто служила оправданием сентиментальных слез, когда они напивались. Они явились ко мне все, как один, и умоляли разрешить им остаться у меня на службе. Многие из них были отцами и даже дедами детей, рожденных рабынями из дворцовой челяди, у всех них водились деньги, так как Калигула время от времени дарил им щедрые подарки. Я притворился сердитым, обвинил их в неблагодарности и низости, раз они отказываются от бесценного дара свободы, и сказал, что не нуждаюсь больше в их услугах. Они попросили их простить и разрешить им по крайней мере взять с собой свои семьи. В этой просьбе я им отказал, снова упомянув об орле. Один из них, херуск, вскричал:
- Во всем виноваты эти проклятые хавки, это из-за них нам приходится уходить. Они поклялись не раскрывать тайны, а мы, все прочие германцы, которые тут ни при чем, должны страдать.
Это мне и было нужно. Я отпустил всех, кроме членов большого и малого племени хавков (хавки живут на северном побережье Германии, между Голландскими озерами и Эльбой; в свое время они входили в конфедерацию Германца). Им я сказал:
- У меня нет намерения допытываться, где спрятан орел, но если кто-нибудь из вас не давал клятвы молчать, скажите мне об этом сразу.
Те, кто был из племени больших хавков, живущих на северо-западе, заявили, что они не давали никаких клятв. Я им поверил, потому что второй орел, которого отвоевал Германик, находился в их храме. Вряд ли одному племени достались бы два орла, когда распределяли добычу, захваченную после победы Германна над Варом.
Затем я обратился к старшему из малых хавков:
- Я не спрашиваю тебя, где орел и какому богу ты принес клятву. Но, может быть, ты мне скажешь, в каком городе или деревне ты ее давал? Если ты это скажешь, я отменю приказ о твоем возвращении на родину.
- Даже это будет нарушением клятвы, цезарь.
И тут я прибегнул к старому приему, о котором читал, когда занимался историей. Однажды некий финикийский судья, выехавший в одну деревню на судебное разбирательство, хотел узнать, где обвиняемый в краже человек спрятал украденную им золотую чашу; судья сказал этому человеку, что верит в его невиновность и отпустит его из-под стражи. "Пошли, приятель, лучше погуляем вместе, и ты покажешь мне все, что есть интересного в вашей деревне". Человек провел его по всем улицам, кроме одной. Судья узнал от его соседей, что в одном из домов на этой улице живет возлюбленная вора. Чашу нашли спрятанной у нее на чердаке. Последовав примеру судьи, я сказал:
