Алексей Иванов - Сердце Пармы
– Ох, годы вы, годы... – кряхтел Иона, сидя на краю колодца тайника и потирая поясницу. – Пишка, бесов сын, таскай мешки да заваливай дверь...
Пишка, подоткнув рясу и засучив рукава, громоздил у двери мешок на мешок. Вскоре гора их, подпертая тяжелыми бочками, уткнулась в сруб колодца, намертво перекрыв вход в башню. Иона зубастым серпом уже порол дерюгу и раскидывал повсюду вороха пакли. Пишка выдавил дно туеса и разлил по мешкам и пакле вонючую, черную смолу подземелий.
– Хорош! – чихнув по-кошачьи, шепнул Иона. – Поджигай!
Пишка залез на колодец, подпалил от Ионова светца пучок лучин и стал разбрасывать их во все стороны. Язычки пламени побежали по мешкам, по клочьям сухой пакли, по связкам лыка, вырастая на глазах. Отсветы огня озарили бревенчатые стены, балки высокого облама, черные прозоры бойниц.
– Эх, владыко, сюда бы еще сенца!.. – страстно шепнул Пишка, озираясь.
Иона отступил на шаг Пишке за спину, высоко и неловко замахнулся над головой серпом и с силой всадил его монаху под левую лопатку. Пишка изумленно охнул, выгнулся дугой и, растопырив локти, свалился с колодезного сруба ничком в черную, горящую лужу.
Иона, дрожа, перекрестился. Огонь вырастал все выше и выше, как болотная трава. Торопясь, Иона встал на крышке тайника на четвереньки, потянулся, выдернул у Пишки из спины серп и бросил рядом. Все правильно, прости, Господи. Разгребут пожарище – найдут кости поджигателя. Кто он? Дознаются: монах Пишка. Понятно. Русский человек не хотел, чтобы пермская крепость русскому войску путь преграждала, затем и поджег ее. А епископ Иона здесь ни при чем. Он еще за два дня до поджога на Вычегду уехал.
«Без малого греха большой грех не одолеешь...» – думал Иона, сползая в колодец тайника.
Он вывалился из норы в урему у Чердынки и оглянулся. Башня стояла за деревьями, вверху и немного в стороне. Сквозь листву и ветви Иона увидел, как пылают ее бойницы, словно жерла домниц. Скоро башня вспыхнет целиком, а от нее красный петух перелетит на прясла стен, на крыши амбаров, на шатры других башен... Не бывать больше крепости в Чердыни! До Ионы донеслись крики, стук деревянного била, звон маленького колокола в монастыре – началась суета. «Гори, гори, как свеча воску ярового!» – будто заклиная, прошептал Иона и побежал вверх по речке Чердынке. Он очень удачно пробрался под новым мостом, соединявшим монастырский холм с острожным, – его никто не заметил, хотя из обители по мосту густо бежали на выручку чернецы. Руслом Чердынки вдоль околицы Иона обогнул посад, где уже поднимались крестьяне, разбуженные суматохой, и углубился в лес за выпасами. Когда он, задыхаясь, миновал еще с полверсты, из кустов на него вывалился человек с ножом.
– Тьфу тебя!.. – закричал Иона, шарахнувшись. – Дурак!
– Ой, бата, прости!.. – запричитал Ничейка, всплеснув руками. – Не признал Ичей! Крепостя горит, Ичей думал, московит пришел, зажег, сюда бежит!..
Иона опустился на землю и раскашлялся.
– Коней давай, истукан, – просипел он.
Верхами они двинулись дальше, к Бондюгу. На Русский Вож выходили только там, где приходилось по мосту преодолевать речки, и то сперва Ничейка пешком бежал на разведку – нету ли кого. Ехали вдоль дороги, но так, чтобы никто не увидел. Медлить было нельзя. Около полудня добрались до Бондюжских выпасов. В роще распрягли коней и повалились спать.
Когда стемнело, выбрались на луга и свернули к речке Бондюжанке, где Ничейка спрятал легкий берестяной пыж. Коней отпустили на волю, сняв упряжь. Загрузили лодку, петлями речонки тихо выплыли в Каму и погребли вверх. Иона сидел на руле, Ничейка махал распашными веслами. Высокая, серебряная крона Прокудливой Березы ушла за поворот. Впереди простерся черно-лунный тракт великой реки. Где-то там, приближаясь с каждым мгновением, навстречу пыжу двигалось непобедимое войско московитов.
Иона и Ничейка решили плыть ночами. Над сквозисто-синей водой вздымались черные, зубастые крутояры, и совы, как тени нетопырей, пересекали дорогу. Теплый белый туман выползал из стариц, а притоки в полночи казались струями таежного дурмана, медленно растворяющегося в свежести протяжных створов. Отмели поднимались с глубины, показывая бледные сине-зеленые спины, над которыми бесами вертелись рыбы. Комьями пены вскипали зацветавшие плавни. Острова плыли навстречу, как большие косматые корабли, опутанные птичьим щебетом. Изредка на пойменных лугах багровыми огоньками мелькали догорающие костры, и тогда Ничейка отводил лодку к противоположному берегу. Многоярусное звездное небо казалось холмистым полем, где разбили стан полки московитов, чтобы с рассветом идти на приступ. На старых прибрежных требищах идолы поднимали к звездам деревянные лица, чуть подсвеченные снизу лунным отражением, и печально глядели на кружева небесных ворг.
В первый день, когда отсыпались, Ничейка не стал разжигать костра.
– Завтра пожжем, бата, – извиняясь, сказал он. – Завтра болота Гондыра начнутся, много дыма будет, никто не заметит.
Следующей ночью действительно во тьме над лесом по правую руку висели сизые космы дыма, замутнявшие звезды. Луна казалась змеиным гнездом. Перед рассветом доплыли до знаменитого Кэджорема – двойного крутого поворота, где река расслаивалась на несколько русел между островами и была загромождена буреломом, глухо заросла тальником и плавнями, укрыла мысами заводи. Большой путеводный крест, установленный купцами, пермяки срубили, чтобы им не воспользовались московиты. Несколько землянок, где жили уросские мальчишки, знавшие реку, как шнуровку на своей яге, и нанимавшиеся на ладьи проводниками, теперь были брошены. Солнце поднималось в мутной белесой дымке, которую легкий ветерок натащил на реку с криволесий вечно горящего Гондыроля – великого Дымного болота, где жил огненный ящер Гондыр.
До полудня Ничейка гонял пыж по узким протокам. Лодка то застревала на мели – приходилось спрыгивать и спихивать ее, – то утыкалась в завалы, и Ничейка с топором полз на груды стволов, надеясь высмотреть чистую воду. Трудно было дышать от запаха гари. Тусклое, угрюмое марево висело над протоками: Кытыгилем, Бурдэма-Ером, Пил-Сосом, Ер-Чукером, Вук-Перной и Нэк-Перной, Нэджором, Лешки-плешками... Течение совсем исчезло.
– Роттыны сер Кама! – в сердцах бормотал Ничейка. – Рува-дува!..
– Давай причаливай! – не выдержал Иона. – Спина вся затекла!
Ничейка привел пыж к берегу, где в кустах кверху брюхом валялась старая, серая от времени барка. В ее днище чернели дыры. Борта были проломлены таранами смытых половодьем древесных стволов. Невдалеке на пригорке кособочились два креста на могилах сплавщиков.
Лес перепутался с тальником. Из ветвей торчал белый костяной плавник. Гнилые буреломы оплели паутина и плесень. Молодая ядовитая зелень густо затопила опушку. Припекало, и раскаленная мгла начинала душить. Птиц не было слышно, зато вовсю орали лягушки.
Ничейка вытащил и спрятал пыж с веслами, и пошел по едва заметной тропинке за епископом. Тропа привела к разбитой барке. Иона сел на трухлявый брус возле старого кострища. Ничейка вдруг начал затравленно оглядываться.
– Бата, нехорошее место, уйдем, – заговорил он.
– Чего еще?.. – недовольно заворчал Иона. – Намаялся, все косточки ноют... Охо-хо, грехи...
– Это русский костер, – касаясь пальцами перекладины на рогатках, сказал Ничейка. – Пермяк журавль строит, а это козел... Росы на углях нет... Следа лодки у берега нет... Какой-то рус или много русов тут совсем недавно был и не ушел еще, прячется... Может, дурной человек, злой... Уйдем, бата...
– Ужо не уйдете, друже, – неожиданно раздался голос над головами Ничейки и епископа.
На днище разбитой барки стоял босой, оборванный, заросший человек и натягивал лук. Кто-то – Ничейка его не увидел – схватил Ничейку сзади за лоб, задирая голову, и лезвие ножа легло на горло.
– Не дергайся, – велел второй голос. Иона отвалил челюсть.
Лучник спрыгнул с барки, подошел ближе, вынул нож из-за голенища у Ничейки и сунул за веревку, намотанную вместо кушака, откинул в сторону Ничейкин топор, поднял и высыпал на землю мешок, принесенный Ничейкой из пыжа.
– Нынче харчи сами к нам приходят, – хмыкнул он. – Отпусти его, Аниска.
Нож у горла исчез. Ничейка оглянулся. За его спиной стоял рослый рыжий длиннорукий горбун.
– Скудельники!.. – вдруг со страхом воскликнул Ничейка, отступая от рыжего.
– Они самые, – кивнул ватажник, прилаживая на средний палец правой руки, на ладони которой лежал нож, волосяную петлю и натягивая ее на рукоятку. – Кто будете такие, добрые люди?
Ничейка знал, для чего нужна волосяная петля на пальце. Одно короткое движение руки – и нож по рукоятку войдет меж его ребер. Ничейка рухнул на четвереньки и пополз к ватажнику, обхватил его колено и, плача, ловя взгляд, полез по ноге вверх, как по столбу на масленицу.
