На день погребения моего - Томас Пинчон
Высоко над крышами Сливена, пробираясь сквозь тучи бабочек, которых интересовал статус Любицы, а она делала всё возможное, чтобы бабочкам его объяснить, они наткнулись на странную каменную арку высотой двадцать-тридцать футов, лишь увидев ее, Любица слегка обезумела, начала размахивать руками и ногами, комментируя на своем собственном языке.
— Конечно, — сказал Риф, — давайте посмотрим.
Он качал ее одной рукой, вместе с Яшмин они пробирались к строению, Любица смотрела, как они прошли под аркой и вышли с другой стороны. Вернувшись, они увидели, что Киприан разговаривает и курит с двумя парнями, слонявшимися поблизости:
— Та арка, под которой вы только что прошли? Ее называют Галката. Кольцо.
Она думала, что уже знает его голос.
— О, еще одно местное проклятие. Как раз то, что нам нужно.
Но он смотрел на нее пылающим взглядом, не желая разговаривать.
— Киприан...
— Если ты пройдешь под ней с кем-то, вы оба...вы все, кажется...будете влюблены навечно. Вероятно, так ты представляешь себе проклятье. Но не я.
— Ну так иди вперед, твоя очередь.
Он старался, чтобы его улыбка не была грустной.
— А любой, кто пройдет под этой аркой один, по словам моих информаторов, превратится в человека другого пола. Не знаю точно, куда меня это заведет, Яшмин. Думаю, мне не нужна путаница. Когда я был там в последний раз, — продолжил он вечером в Сливене, в номере, который они сняли на ночь в старом доме на улице Раковски, — мне пришлось надолго отказаться от своих импульсов, ожидания жителей Балкан относительно гендера оказались немного, скажем так, эмфатическими. Подробности, которые можно просто проигнорировать в Кембридже или Вене, здесь требуют острейшего внимания, и мне пришлось быстро приспособиться. Вообразите мое дальнейшее удивление, когда я выяснил, что женщины, у которых, кажется, нет никакой власти, на самом деле командуют парадом. Что это значит для человека, который предан двум полам одновременно?
— О боже.
И Любица тоже рассмеялась. Риф ушел в какую-то местную корчму. Яшмин и Киприан смотрели друг на друга с некоей старой — уже «старой» — созерцательной дрожью.
Однажды на Балканской гряде они впервые услышали пение птицы, бросавшей вызов парившим в небесах хищникам, какой-то болгарский дрозд распевал на разные лады, точно интонировал, часто - по несколько минут подряд. Любица внимательно слушала, словно получая сообщение. Вдруг она высунулась из вязаной шали, в которой ее носил Киприан, и пристально уставилась мимо них. Они последовали за ее взглядом туда, где находилось некое древнее строение, разрушавшееся и перестраивавшееся не единожды в течение столетий, нависавшее над глубоким каньоном, кажется, к нему невозможно было подобраться из-за перекатов реки и отвесных скал обнаженной породы. Сначала они даже не могли в точности сказать, что именно видят, из-за качавшихся портьер тумана, взметавшихся вверх в грохоте столкновения воды и скал.
— Нам нужно вернуться, — решил Риф, — взобраться наверх, попытаться добраться туда, спустившись вниз.
— Кажется, вижу дорогу, — сказал Киприан.
Он провел их к мотку козьих троп. То здесь, то там шаги врезались в скалу. Вскоре поверх бурлящего грохота воды внизу они расслышали хоровое пение и подошли к тропинке, расчищенной от кустов и обломков породы, поднимавшейся в длинных лучах света к высокой поросшей мхом арке, под которой стояла фигура в монашеской рясе, руки протянуты ладонями вверх, словно представляя невидимое приглашение.
Риф достал пачку «Бьял Средетс» и предложил их монаху, который протянул палец, а потом, вопросительно подняв брови, второй, и с улыбкой взял две сигареты.
— Будьте здравы, — поприветствовал его Киприан, — kakvo ima, как поживаете?
Его окинули долгим оценивающим взглядом. Наконец мужчина ответил на английском с университетским акцентом:
— Добро пожаловать домой.
Монастырь принадлежал секте, происходившей от древних Богомилов, не признавших Римско-Католическую церковь в 1650 году, подобно большинству других Павликиан, и вместо этого решивших уйти в подполье. К их вере за эти столетия прилипли более старые, более ночные элементы, восходившие, как утверждалось, к культу фракийского полубога Орфея, расчлененного неподалеку отсюда, на берегу реки Гебрус, в наши дни известной под названием Марица.
Манихейский аспект становился всё сильнее — те, кто находил здесь убежище, непременно становились объектом преследования непреклонной двойственности всего вокруг. Часть послушничества: послушник в каждое мгновение дня должен был со всей ясностью осознавать почти невыносимые условия космической борьбы между тьмой и светом, происходившей неотвратимо с изнанки видимого мира.
В тот вечер за ужином Яшмин издала незаметный возглас узнавания, заметив, что в монастыре запрещены бобы — правило рациона Пифагорейцев, которое, насколько она помнила, соблюдалось и в И. П. Н. Т. Вскоре она узнала еще больше о Пифагорейской акусмате, она чувствовала, что это — весомый довод в пользу общего происхождения учений. Кроме того, она не могла не заметить, что на голове игумена, отца Понко, была татуировка в форме тетраксиса.
Он более чем жаждал говорить об Ордене.
— В какой-то момент Орфей, никогда не чувствовавший себя комфортно в любой истории, которую нельзя спеть, изменил идентичность или медленно смешался с другим полубогом, Залмоксисом, который, по мнению некоторых жителей Фракии, являлся единственным истинным Богом. По словам Геродота, который слышал это от греков, живших вокруг Черного моря, Залмоксис когда-то был рабом самого Пифагора, получив свободу, нажил огромное состояние, вернулся сюда, во Фракию, и стал великим учителем Пифагорейской доктрины.
Икона Залмоксиса была в церкви, где Яшмин и Риф нашли Киприана после вечерней службы, преклонившего колени на каменном полу перед резным иконостасом, на который он смотрел так, словно это — экран кинотеатра, на котором движутся картинки и разворачиваются истории, которые он должен рассматривать. Незатененные лица Залмоксиса и святых. И нечто вроде ясновидения, знание за пределами света сообщало о том, что находится в самом дереве, от чего необходимо освободиться...
Яшмин встала на колени рядом с ним. Риф стоял неподалеку, держал и медленно укачивал Любицу. Немного погодя Киприан, кажется, зажег обычную свечу.
— Ты выглядишь такой набожной, — улыбнулся
