На день погребения моего - Томас Пинчон

  — Общая Европейская война.

  — Вот именно.

— И что? — спросила Яшмин. — Почему бы не позволить им эту войну? Почему уважающий себя Анархист должен волноваться из-за любого из этих правительств с их жалким кровосмесительным студнем королей и цезарей?

— Корысть, —  ответил Рэтти. — Анархисты окажутся в самом большом проигрыше, не так ли. Промышленные корпорации, армии, флот, правительства —  всё останется, как раньше, а может — усилит свое могущество. А во время общей войны народов каждая маленькая победа, отвоеванная Анархизмом, превратится в пыль.

Сегодня даже самые недалекие капиталисты понимают, что идея централизованного национального государства, столь многообещающая лет тридцать назад, больше не внушает доверия населению. Теперь Анархизм — идея, завладевшая всеми сердцами, в той или иной форме он окутает все общества с централизованным правительством, если правительства вообще не утратят значение из-за семейных объединений вроде Балканской задруги. Если нация хочет сохраниться, какие еще меры она может предпринять — только мобилизоваться и пойти на войну. Централизованные правительства никогда не были созданы для мира. У них линейная и функциональная структура, как в армии. Национальная идея зависит от войны. Общая Европейская война, когда каждый бастующий рабочий — предатель, флаги находятся под угрозой, священную землю родины марает враг — просто счастливый билет, который поможет стереть Анархизм с политической карты. Национальная идея возродится. Дрожь пробирает, если представить смертоносные формы, которые возникнут из трясины разрушенной Европы.

—  Интересно, а не поле ли это «Интердикта» Ренфрю и Верфнера снова, пересекает Полуостров, только и ждет нажатия на спусковой крючок.

—  Значит, — решил Риф, — надо, чтобы кто-то поехал и его нейтрализовал.

—  Фосген под воздействием воды разлагается очень бурно. Это мог бы быть самый простой способ, если не удастся, нужно совершить какой-то безумный поступок, прежде чем он причинит вред, а это может оказаться немного позаковыристей...

 — Разве может он выделятся и не причинять вред? — возразила Яшмин. —  Если верить карте, если эта карта — не дурной сон, линия проходит прямо по центру Фракии. Это всё ужасно. Ужасно.

Дженни и Софросина внимательно посмотрели на нее, возможно, услышав в ее голосе нотки безмолвного внутреннего диалога, который она вела с момента их встречи. Рэтти и Риф стояли в углу, дымя сигарами, смотрели вежливо. А Киприан заметил ту же нотку, что и женщины, она была в голосе Яшмин с момента ее первого сообщения о беременности, журнал учета прироста и распределения каждого грамма веса, изменения на ее лице, поток ее волос, когда она двигалась, и как в нем отражался свет, как она спала, что ела или не ела, эпизоды расплывчатости сознания и раздражительности, а также переменные столь личные, что он их зашифровал. У него не было сомнений насчет того, почему она хочет отправиться в эту миссию и кого, по ее мнению, она спасает.

Пристальное наблюдение и немое беспокойство — это одно, а свободный совет — совсем другое, но, тем не менее, пришло время, когда Киприан почувствовал, что должен ей что-то сказать.

 — Ты с ума сошла? — вот как он подошел к теме. — Ты ведь не можешь всерьез думать о том, чтобы родить там малыша? Там первобытные условия. Там могут оказаться вообще джунгли. Тебе понадобится компетентная медицинская помощь...

Она не разозлилась, скорее —  лучезарно улыбнулась, словно удивляясь, почему он медлил так долго.

— Ты живешь еще в прошлом веке, Киприан. Все кочевые народы мира знают, как обращаться с младенцами вне дома. Мир будущего будет таким. Мы уже здесь, в нем. Оглянись по сторонам, старик Киприан.

— О, понимаю, теперь мне придется зубрить принципы современного акушерства, так что ли?

  — Ну, тебе это не помешало бы на самом деле.

Он выглядел таким растерянным, не говоря уж о том, что несчастным — она рассмеялась и властно взяла его маленький подбородок.

 — Теперь у нас с этим не будет трудностей, надеюсь.

Сразу после возвращения из Боснии Киприан поклялся себе, что никогда не вернется на Балканский полуостров. Когда он позволял себе представить мотивы — сексуальные, финансовые, связанные с амбициями — которые могли бы заставить его изменить мнение, с недоумением понял, что мир не может предложить ему ничего правдоподобного, чего хотелось бы ему с достаточной силой. Он попытался объяснить Рэтти:

— Если бы Земля была живым существом с планетарным сознанием, «Балканский полуостров» мог бы с легкостью изображать то, что в этом сознании наиболее злобно стремится к саморазрушению.

 — Похоже не френологию, — предположил Рэтти.

— Только какое-то безумие может заставить человека прямо сейчас отправиться на восток, в пасть того, что почти наверняка надвигается оттуда. Полагаю, у вас нет назначения в какой-нибудь огромный город вроде Парижа, где с легкостью можно делать менее буржуазный выбор, который, конечно, не так опасно претворять в жизнь?

—  Кстати, — Рэтти, вероятно, признавал риторические детали, — знаете ли вы, что ближе всего из всех нас находитесь к «Руке Старых Балкан»?

С того мгновения в Салониках, в «Маври Гата», когда он обнаружил, что кузина Данилы Весна, вовсе не в отчаянии и не в самообмане, вполне реальна, и, следовательно, снова всё возможно, в том числе, почему бы и нет, поход в Константинополь и создание нового мира, Киприан начал «расслабляться и принимать свою судьбу», как он выразился. Когда он с тревогой подсчитал, сколько осталось в нем от юности, взглядов, целей, и поможет ли это ему попасть хотя бы в следующий пункт паломничества, но это —  теперь он знал, словно благодаря внутренней уверенности — был уже не пункт, и, как бы то ни было, он должен позаботиться о себе.

Молодые и желанные пусть живут, как раньше, но без малыша Киприана Лейтвуда, кажется.

Но анти-Балканские клятвы, принесенные на такой жаре, всё-таки, кажется, нужно изменить.

—  Как мы начнем работу? — спросил Киприан, словно его интересовала только техническая сторона вопроса.

Рэтти кивнул бодрому типу, который ел буайбес так, словно получил известие о грядущей нехватке рыбы.

— Поздоровайся с профессором Слипкоутом, который сыграет тебе интересное произведение на пианино.

Профессор подошел к «Плейелю» у окна и быстро сыграл гамму октавы на белых клавишах от фа до фа.

  —  Узнаешь?

— Запоминающаяся