Беатриса в Венеции. Ее величество королева - Макс Пембертон
— Даю вам в этом честное слово солдата!
В таком случае, выйдите из моей комнаты и не входите в нее, пока я вас не позову. Я подвергну вас испытанию. Оставьте меня — и я начну вам доверять.
Он сейчас же встал и взялся за шляпу.
— Я, конечно, уйду — сказал он и прибавил, смеясь, — и, конечно, возьму ключ от погреба с винами, но, предупреждаю вас, что я многого жду от вас. Если хотите, назначим завтрашнее утро для окончательных переговоров?
Он подошел к ней, наклонился над ее ухом и прошептал чуть слышно:
— Итак, завтра утром мы сговоримся с вами?
— Как вам будет угодно, синьор, — ответила Беатриса, не поднимая головы. Она осталась одна и, с видимым облегчением отбросив перо, подошла к двери и заперла ее на ключ. Он ни на секунду не мог обмануть ее. Она знала, что он останется в ее доме до тех пор, пока вся история бегства Гастона сделается известной в сенате. Она знала, что завтрашний день принесет для нее новые опасности и новые оскорбления. Она прекрасно сознавала, что происходит теперь в умах ее соотечественников, и главным образом в душе сенаторов. Пока они думали, что им удалось обмануть Наполеона, они были в восторге от ее выдумки, но как только до них дойдет слух о том, что действительно Гастон спасся и миновал их рук, вся сила их ярости должна обрушиться на нее, способствовавшую этому бегству. Народ, приветствовавший ее еще сегодня цветами и криками восторга, завтра же будет швырять в нее камнями. Если бы даже ей удалось бежать из Венеции, ей грозила бы не меньшая опасность на материке или на островах. Но все же, несмотря на все эти грустные предчувствия и думы, маркиза нисколько не теряла присутствия духа и твердо верила в то, что находчивость и ум спасут ее даже в последнюю минуту. Когда в комнату ее вошла Фиаметта, она была удивлена, увидев свою госпожу спокойной, почти веселой. Она твердо верила в то, что ей удастся провести Пауля да Понте так же, как она всегда проводила Лоренцо и многих других в Венеции.
— Ваша постель готова, маркиза, — сказала Фиаметта.
Беатриса притянула к себе девушку и поцеловала ее в обе щеки.
— Послушай, дитя, — спросила она, — откуда ты набралась такой храбрости?
— Я взяла пример с вас, моя госпожа.
— Да, наконец-то мы с тобой одни, не знаю, к лучшему это или к худшему. Зажги свечи, дитя, зажги все свечи. Я боюсь мрака, особенно боюсь его сегодня ночью, каждая свеча кажется мне другом. Как ты думаешь, ты можешь спать, Фиаметта? Мне кажется, что ты тоже не в состоянии спать. В таком случае будем бодрствовать и молиться, дитя, ведь нам только и осталась молитва и надежда на Бога.
Фиаметта подтвердила почти бессознательно: да, мы можем молиться и надеяться, — она думала теперь о том, что опасность для нее, по-видимому, миновала, но все же казалось, что каждую минуту да Понте опять может войти в комнату, и с ужасом спрашивала себя, что будет тогда.
— Джиованни, наверное, выручит нас, — сказала она, — я верю в Джиованни! Он пойдет к нашим друзьям и расскажет им все, он сказал мне это, когда они вязали его на лестнице. Да Понте дорого заплатит за все это, сказал он, и я верю Джиованни, он такой умный.
Беатриса покачала головой, но не стала пугать Фиаметту и ничего не сказала ей о том, что помощь для нее теперь почти уже невозможна, так как опасность грозит ей со всех сторон. Она с ужасом думала о том, что в настоящую минуту она в безопасности, но сейчас же к ней может ворваться да Понте, и тогда ей предстоит, может быть, что-нибудь похуже даже смертной казни. Но об этом она не проронила ни слова.
— Будем ждать и надеяться, — сказала она, — утро вечера мудренее.
Но до утра оставалось еще целых шесть часов, и Беатриса хорошо сознавала, что часы эти будут тянуться убийственно медленно, и Бог знает, что еще принесут они с собой. Теперь, когда дверь в коридор была заперта, она не могла слышать уже ничего, что происходит в доме, но зато все яснее слышала она то, что делалось перед ее окнами в Венеции. Там пели и пировали, как всегда; звон раздавался почти со всех колоколен; этот звон, казалось, говорил ей: вчера, вчера! Да, вчера она была еще свободная женщина, вчера ее еще любили и уважали в Венеции. А теперь пришел час расплаты, и ей дорого придется расплатиться за несколько счастливых часов, проведенных еще так недавно в обществе любимого человека.
Она попробовала заснуть, но сон бежал от ее глаз; она бредила наяву: ей казалось, что она видит Гастона, говорит с ним. Она невольно удивлялась тому, какую власть он приобрел над ней.
Почему с самого начала она почувствовала к нему необыкновенное влечение и решила во что бы то ни стало спасти его от угрожавших ему в Венеции опасностей? Она рисковала при этом не только собственной безопасностью, но и добрым именем, которым дорожит каждая женщина. Она знала только, что любит его первой пылкой любовью, и чувство это так сильно в ней, что она всем готова пожертвовать ради любимого человека. Одно имя Гастона уже волновало ее. Несмотря на все свое мужество, она в эту минуту так охотно прибегла бы к его защите и отдалась бы ему навсегда.
Она любила Гастона и, как настоящая женщина, находила ему тысячу оправданий. Ни одной минуты она не верила в то, что он может обмануть ее или может предать ее. Она все время думала только о том, что Гастон, кажется, действительно любит ее, и эта мысль помогала ей терпеливо переносить ужасные часы неизвестности и тревоги. Мало-помалу мысли ее стали путаться, она тихо заснула и видела во сне опять Гастона, видела, как он раскрывает ей свои объятия, и она с безумной радостью бросается к нему. Она спала в продолжение целого часа. Проснулась она с большим трудом, когда Фиаметта стала будить ее, чтобы обратить ее внимание на шум, раздававшийся внизу.
— Маркиза, — сказала она, — вы слышите, как там внизу шумят?
Беатриса быстро поднялась с постели, на которую она прилегла полуодетая, и испуганно оглянулась кругом. Начинался рассвет,
