Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— Но это самый простой способ тайнописи. Применяется, когда нет времени использовать что-то посложнее или когда послание не очень важное. И если человек читать её приучен, то скрыть написанное не получится. А для сокрытия есть другие способы.

— Какие?

— Их много. Есть литорея[96] простая, есть мудрая. Есть тарабарское письмо. Иногда пишут русские слова латинскими буквами, да вдобавок к этому ещё и ещё литореей. Такую тайнопись стороннему человеку прочитать вдвойне труднее. Иногда греческим письмом или глаголицей.

— А что такое глаголица?

— Это старое славянское письмо, которое было до кириллицы. Буквы там очень уж замысловатые, если писать быстро — сложно слишком. А вот для тайнописи сойдёт.

Егорка с сомнением почесал затылок:

— Я только-только русское письмо выучил, а тут вон сколько всего.

— Если захочешь — выучишь и это, — сказал окольничий, — а часто, чтобы скрыть написанное, мы используем тайные чернила.

— Как это — тайные?

— Это самое простое, но если не знать, что в послании есть надпись тайными чернилами, не за что не догадаешься. Пишешь самое обычное послание — например, как бы от приказчика своему купцу-хозяину. Ну, что там они могут писать? Какие цены на пеньку или на воск, или почём голландцы на Двине строевой лес торгуют. Никому, кроме купцов, это не интересно, а ты между строчек тайными чернилами пишешь то, что тебе надо, и человек, к которому такое письмо попадёт, знает, что надо делать, чтобы его прочитать.

— Получается, написанное тайными чернилами не видно?

— Не видно, Егор, не видно.

— А что за чернила, Иван Трофимович?

— Разные они бывают. Обычное коровье молоко хотя бы или сок лука, яблока или брюквы. Или квасцы, которые при выделке кож используют. Написанное ими становится невидимым.

— Как же его делают видимым?

— Надо всего лишь подержать бумагу над свечкой. Молоко от этого буреет, другие тайные чернила тоже прозрачность теряют, и написанное становится видно.

За стеной внезапно послышался топот, дверь отворилась, и в приказ вошёл человек в дорогом, но запылённом от дальней дороги кафтане.

— Кто здесь окольничий Земского приказа Иван Трофимович Челяднин? — спросил он громким голосом.

— Не шуми, гонец. Я окольничий. Говори, с чем прибыл?

— Послание тебе из Сергиевой обители.

— С каких пор монахи стали отправлять послание с мирянами?

— Ничего не знаю, окольничий, я сын боярский, забирал из обители выкованные там по царскому приказу бердыши и сабли. Отец Алексий дал письмо и велел вручить тебе.

— Так давай письмо, давай, — сказал Иван Трофимович. — И не шуми ты так.

Сын боярский протянул ему свиток и вышел из приказа.

— Давай, Егор, посмотрим, что там мне отец Алексий написал.

Окольничий сломал сургучную печать, развернул свиток и показал Егорке.

— Так… написано скорописью. Кое-где монокондил. Знаешь, что такое?

— Нет.

— Знаешь, знаешь. Это то, что я тебе вначале показывал. Когда буквы одна на другой пишутся. А скоропись — это когда полуустав пишется быстро и буквы как бы связаны друг с другом. Давай глянем, что же нам тут накарябано?

Он положил перед собой лист и стал внимательно всматриваться. Потом перевернул его и снова попытался прочитать.

— Эва отец Алексий намудрил. Даже перемудрил…

Он морщил лоб, пытался прочитать и так, и эдак, но ничего не получалось.

— Рука у старика, что ли, ослабла? Разборчиво написать не может. Или это у меня глаз былую зоркость потерял, — бормотал окольничий, силясь разобрать написанное.

Наконец сердито отодвинул лист от себя. Прочитать послание он так и не смог. Со стороны дверей послышалось громкое:

— Что, Ерпыль[97], не осилишь написанное?

Иван Трофимович, а вслед и Егорка оглянулись. Перед ними стояли отец Алексий и боярин Михаил Микулинский. Лицо окольничего расплылось в улыбке. Он встал с лавки и радушно развёл руки в стороны:

— Здравствуйте, братья. Давно же я с вами не виделся.

Он поочерёдно обнялся с отцом Алексием и с боярином. После чего подвинул лавки к столу. Окольничий громко пыхтел, рассаживая гостей. Егорке сразу было ясно, что видеть их он очень рад.

— Вы ко мне по делу какому или так, по пути зашли?

— Сам же говоришь, — давно не виделись, — ответил отец Алексий, — а старых друзей забывать — грех. Поговорить надо, старое вспомнить.

— Новое рассказать да о новом узнать, — вставил боярин.

— Ну, коли так, то давайте вечерком и свидимся. Писцы мои как уйдут, здесь и посидим, и поговорим.

— Это можно, — ответил отец Алексий, — возвращаюсь в обитель я завтра поутру, а вечерком можно и посидеть.

— Велю слугам принести наливочек, — сказал боярин, — да закусок всяких.

— Так ведь Великий пост идёт, Михаил, — напомнил ему отец Алексий.

— Ах да, — спохватился боярин, — тогда прикажу сбитня сварить да каши гречневой.

Тут его взгляд упал на Егорку:

— Что-то мне рожа твоя знакома. Кто таков будешь?

— Здравствуй, Егор, — улыбнулся отец Алексий, — я тебя сразу приметил. Ты, я вижу, у Ерпыля нашего на особом счету.

— Без твоего слова не взял бы к себе, — ответил за Егорку окольничий, — а взял и не жалею. Работящий растёт да разумный.

— А-а-а-а, — протянул боярин, — так это я тебя из Сергиевой обители прошлой осенью привёз. Так?

— Так, боярин, — ответил Егорка.

— Так я ж тебя к кузнецу определил. Как здесь оказался? Ушлый ты, я смотрю.

— Он у Никиты и дня не проработал, — ответил за Егорку окольничий, — крица на руку упала, кость раздробила. Ему лекарь наш, Данил, срастил руку-то, а потом и от отца Алексия послание подоспело. Вот он и здесь. Пусть к моему ремеслу привыкает. Не дурнее других, чай.

— Ну, ты говорливый какой, — ухмыльнулся Микулинский, — а двадцать с лишком лет назад под Казанью ловко только саблей махал. Помнишь, отец Алексий, нашего Ерпыля двадцать лет назад?

Священник смиренно кивнул головой, но Егорка видел, что в глазах его прыгали весёлые огоньки.

— Ступай, Егор, — сказал окольничий, — чем заняться, ты знаешь. Завтра утром придёшь, спрошу. На вот бумагу.

Он протянул два листа — один наполовину исписанный и второй — чистый. Уже выходя, Егорка услышал, как окольничий спросил:

— Что это за послание вы мне передали? Ничего непонятно.

Отец Алексий молча улыбнулся в бороду, а боярин рассмеялся:

— Это мы хорошо придумали, зная любовь твою к мудрствованию. Изрядно повеселились, наблюдая, как ты силишься разобрать эти каракули.

— Так там ничего не написано?

— Нет.

— Вот же шутники!

Егорка захлопнул за собой дверь. До вечера он был свободен. Задание Ивана Трофимовича он, конечно, выполнит, это недолго и нетрудно. Но думал он сейчас совсем не об этом. Оказывается, сварливый и всезнающий окольничий Иван Челяднин, важный боярин Михаил Микулинский и добрый отец Алексий — давние и хорошие знакомые. Но собрались они сегодня не только для того, чтобы вспомнить дни былые, но и ещё для чего-то. И ему ой как хотелось узнать — для чего именно? А как это сделать? На ум ему ничего не шло. Прокрасться в приказ, спрятаться там и подслушать? Так ведь там и спрятаться негде. Да и как, на глазах у всех туда вернуться, если Иван Трофимович отослал его в каморку осваивать монокондил и скоропись?

Егорка вспомнил, как он однажды помогал писцам Земского приказа таскать старые, ненужные свитки в хранилище. Кое-кто хотел их отправить в печь, но окольничий сказал: "Пусть лежат, авось пригодятся". Вот и выносили они из приказа старую переписку с царскими воеводами да наместниками. А много накопилось — за двадцать-то лет.

Но не это было главным. Выносили не через ту дверь, через которую все входят, а через другую, что в дальнем углу. Там такой узенький проход, ещё одна дверь, потом комната, из которой было три хода. По одному из них и таскали книги в хранилища. Один из оставшихся вёл неизвестно куда, наверное, в царские палаты, а последний выходил на улицу. И там, кажется, не было охраны. Или всё же была?