Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс
— Вон оно что! — воскликнул Гидеон, но насмешка в его голосе была едва заметна и Лея не уловила ее. — Вчера вечером ты решила?
— Который час? — Лея нахмурилась и повернулась к солнечным часам, но увидела лишь бледносерую нечеткую тень. — Я часы не надела… Вы с Хайрамом сегодня уезжаете, так ведь?
— Почему ты вдруг вспомнила об этом, спустя только лет? — спросил Гидеон. Он стоял в нескольких ярдах от Леи — подходить ближе он не желал и намеренно держался на расстоянии. Он слишком хорошо представлял себе аромат ее блестящих рыжих волос и потаенную сладость ее тела. — Ты же вечно возражала, — пробормотал он, — когда мы только поженились, ты просила меня не участвовать в скачках… Боялась, что я покалечусь.
— Я говорила с Хайрамом, — сказала Лея, — тебе пора.
Гидеон не слышал. Он проговорил, по-прежнему тихо:
— Ты боялась, что я покалечусь.
Взгляд у Леи изменился. Секунду она помолчала. — О, но ведь ты не покалечился! За все эти годы…
И до того, как мы поженились… Гонки по льду, ныряние, плавание, ночные регаты на каноэ, рестлинг, бокс, все эти опасные занятия. Дурацкие занятия… То, к чему склонны юноши… Ты не покалечился, — чуть слышно сказала она, — и ничего подобного с тобой не случится.
— И я думал, вы с Деллой против ставок. Принципиально против. Разве это не грех и не мошенничество?
— В грех я не верю, — коротко бросила Лея.
— Я думал, ты ненавидишь непорядочность и обман.
— Я ненавижу вранье. Подлость, и зашоренность, и эгоизм. А игры — они не особо отличаются от обычных финансовых вложений — дядя Хайрам мне это объяснил. По-моему, раньше я до конца не понимала.
— А сейчас понимаешь.
— Я… я… я понимаю много чего, — медленно сказала она.
Полоса света ширилась и становилась ярче.
Гидеон искоса наблюдал за Леей. Что-то в ее словах тревожило его, но что именно, понять не получалось. Сам ее вид, ее вкрадчивый, но властный голос зачаровывали его.
— Много чего? — переспросил он.
— Его сны. Его планы на нас, — прошептала она.
— Что?..
Лея обхватила живот располневшими руками и качнулась вперед.
— Тебе пора, поезжай. Иначе на поезд опоздаешь, — сказала она, — иди, поцелуй меня на прощание, ты так давно не целовал меня…
Ее настроение переменилось за секунду. И Гидеон растаял. Он подошел к ней, опустился на колено, обхватил ее руками, хоть и грубовато, и прижался губами к ее губам, сперва робко, а затем жадно, чувствуя ее крепкие объятия. Ох, как чудесно было целовать ее! Просто целовать! Ее пухлые губы обжигали его, ее жалящий язык одурманивал, тяжесть ее тела, сильное кольцо рук — от всего этого он едва не потерял равновесие и не повалился ей на колени. Она могла втянуть его в себя, поглотить его, и он навечно сомкнул бы глаза, покоряясь блаженству.
«В конце концов, — думал Гидеон, — я же отец. Ведь это я — отец».
Лошади
Гнедой мерин без клички, неказистый и не блещущий статью, зато послушный и не норовистый, с короткой, тупой мордой, с белым носком на левой передней ноге — его выиграли в карты у английских офицеров меньше чем за три недели до январского мятежа при Голден-Хилл[9]— именно на Нем восседал двадцатишестилетний Жан-Пьер Бельфлёр в своей черной бархатной треуголке и дорогих новеньких кожаных сапогах, когда впервые увидел ее, Сару Энн Четэм. Ей, отмеченной какой-то тревожной красотой, тогда было всего одиннадцать или двенадцать — с мелкими чертами лица, курносенькая и веснушчатая, со светло-золотистыми волосами и осанкой одновременно детской и царственной… Еще до того, как девочка засмеялась и указала на него (его лошадь, напуганная приближающимся дилижансом, встала на дыбы и жалобно заржала, а Жан-Пьер закричал на нее по-французски), до того, как обнажила в улыбке свои полудетские зубы и вырвалась от полной краснолицей англичанки (няньки? гувернантки? — для родственницы она была чересчур уродлива), даже до того, как Жан-Пьер, свалившийся в застывший бурый конский навоз, успел как следует разглядеть ее, он влюбился… Всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать не только внезапный холод, навоз и всепоглощающую оторопь от постыдного падения, не только восторженный крик прекрасной отроковицы перед тем, как служанка утащила ее прочь (потому что девочка смотрела на Жан-Пьера так, словно эту выходку он нарочно совершил, чтобы повеселить ее — ее и никого больше), но и непривычную, необъяснимую радость — радость, порожденную полной уверенностью, чувством, что теперь судьба его предрешена, сама жизнь его предрешена, она лежит перед ним, пускай невидимая, но уже реальная и ждет его признания. Он влюбился. Растянувшийся посреди улицы, под градом насмешек и зубоскальства (все остальные тоже хохотали, а то, что он француз, лишь раззадоривало зевак), в разодранной щегольской одежде — он влюбился. Все то, что он мальчиком слышал и читал о Новом Свете — что здесь живут индейцы, чьи тела имеют классические пропорции, и даже зимой ходят обнаженные, что леса здесь изумительной красоты, а реки изобилуют лососем и форелью (чтобы поймать рыбу, достаточно опустить в воду сачок), что в горах обитают неведомые, невообразимые чудовища, некоторые ростом до пятнадцати футов, и время от времени совершают набеги на поселения, утаскивая даже взрослых мужчин, что земля в некоторых районах полна алмазов, и рубинов, и сапфиров, и огромных кусков нефрита, что тут такие богатые серебряные и золотые месторождения, каких нет больше нигде в мире, что за полгода можно сколотить состояние и ни о чем не жалеть — все эти чудеса меркли рядом с курносой избалованной девочкой, которой он в те времена даже не знал, младшей дочерью представителя нью-йоркского торгового дома, чиновника на королевской службе — не пройдет и года, как тот перевезет семью домой, в Англию, навсегда оставив Жан-Пьера безутешным.
