Евгений Салиас - Названец
— А в канцелярии?
— Какая вам канцелярия! Ни души, барин! И двери, видите, заперты.
— Да где же все?
— А кто их знает? Ныне раным-рано приехал офицер с солдатами, спросил, есть ли кто в доме, и, узнав, что нет никого, замкнул двери и ключ увез. Думали мы, хоть кто из господ придет по должности. Ан, вышло, никто и не приходил.
— Да что же все это значит?
— Да значит, барин, им, стало быть, всем карачун пришел…
— Кому, дурень?
— Да всем!
— Кому всем? Что ты?
— Да им же, канцелярским! Они же ведь все немцы были. Кровопивицы! Коли его самого в три погибели скрутили да скрючили, то, вестимое дело, и эфтим всем досталось.
Карл, недоумевая, глядел на солдата, ничего не понимал и видел только, что солдат не пьян. Вместе с тем смущение закралось в сердце юноши. Он вспомнил оживление на улицах, которое его удивило, затем арест Лакса, нежданный и необъяснимый!.. Кучка конвоируемых в воротах крепости… Наконец, эта канцелярия, запертая каким-то офицером с солдатами.
Карл переменился в лице, руки его слегка дрожали… Он начинал понимать, что нечто невероятное и худое для его семьи совершилось в Петербурге! А он, как ребенок, скача по улицам столицы, ничего еще не знает. Он вскочил в седло и уже марш-маршем полетел домой.
В конце первой же улицы ему попалась коляска, и в ней Адельгейм. И тот и другой вскрикнули… Один с маху приостановил коня, а другой приказал кучеру остановиться.
— Это ужасно! Невероятно! — вскрикнул Адельгейм по-немецки.
— Что?! — вскрикнул Карл.
— Вы не знаете?
— Не знаю!.. Знаю!.. Не знаю что!.. Говорите!..
— Его светлость схвачен ночью, заарестован… Брат его и сын — тоже. На площади Зимнего дворца уже полки гвардейские принимают присягу на верность правительнице российской.
Карл, слушая, сидел на лошади, онемев от изумления или, скорее, от ужаса. Мгновенно понял он, что подобное происшествие страшно отзовется и на них.
Адельгейм, будто угадав его мысль, прибавил:
— Делайте то же, что и я! Вы знаете, куда я еду? Вы думаете — в гости? Я еду за Нарвскую заставу, там найду крестьянских лошадей и двинусь куда глаза глядят — хотя бы на время. Теперь все мы погибнем. Со всеми будет поступлено так же, как со Шварцем.
— Со Шварцем?! — вскрикнул Карл. — Что? Где он?
— Арестован этой ночью, после того, что мы разъехались от него, и, вероятно, сидит где-нибудь в каземате.
— О-о!.. — только воскликнул Карл, бросил поводья и схватил себя за голову.
— Скачите скорей домой! Скажите от меня вашей матушке собираться вам всем сию минуту и выезжать. Куда — все равно. Лучше всего в Курляндию. Я могу укрыться около Ревеля. А вам нужно за границу спасаться. Сгоряча будет много арестов и ссылок всех приверженцев герцога. Потом, конечно, все успокоится — и незахваченные теперь останутся на свободе. Ну, прощайте! Часа через два-три я буду уже далеко от заставы. Скажите это вашей матушке! Я не ребенок, и если спасаюсь из столицы, то, стало быть, всем нам выжидать опасно! Соберитесь и вы тотчас! Прощайте!
Карл пустился в карьер и, прискакав домой, бросил лошадь во дворе и стремглав кинулся в дом. Но в доме он нашел уже необычайную сумятицу. Люди сновали, бегали и охали. Оказалось, что Амалия Францевна лишилась чувств при страшном известии и, положенная в постель, уже давно лежит без движения.
Он бросился в спальню к матери и на пороге встретился с сестрой. Тора была бледна как смерть. При виде брата она бросилась к нему на шею. После странного, как бы омертвелого состояния, в котором девушка находилась уже часа два, она теперь сразу разразилась рыданиями на весь дом.
— Тора! Тора! — восклицал Карл. — Надо скорей… Надо уезжать! Сейчас Адельгейм сказал… Он говорит, нас могут арестовать. Я не думаю, но все-таки лучше бы уезжать из Петербурга.
— Непременно… — через силу выговорила Тора и прибавила: — Не успеем. Я жду каждую минуту. Если бы матушка была не в таком положении, мы теперь уже сели бы в экипажи.
— Стало быть, и ты думаешь, что мы будем взяты?
— Ах, Карл, конечно! Непременно… Сегодня же. Крестный отец уже с солдатами увезен из столицы. Куда — неведомо. По всем вероятностям, в Шлиссельбургскую крепость. Мы, как близкие ему люди, непременно окажемся виновны.
— В чем, Тора? Господь с тобой! В чем?
— В чем?! — вскрикнула девушка отчаянно, и глаза ее блеснули ярко. — В том же, в чем были виновны сотни и вся тысяча русских, которых пытали и ссылали за все лето и всю осень. И вот… вот возмездие. Я молчала, боялась признаться, но мне всегда чуялось, что кончится все… вот этак… Да! — И, помолчав, Тора, выговорила глухо: — Герцог-регент… и в каземате! Крестный — сановник, властный, грозный… и сам в застенке, на дыбе… Это невероятно! Все-таки невероятно!
— Неужели ты думаешь, Тора, что даже до этого дойдет?..
— Милый, ты толкуешь, как ребенок…
— Герцог и Шварц все-таки были… не простые какие дворяне…
— А Волынский, обезглавленный по их прихоти?! Сами показали пример… — И, махнув рукой, Тора смолкла.
Разумеется, молодая девушка оказалась права, ожидая беды. Послушаться совета Адельгейма и выехать тотчас, бежать куда глаза глядят было невозможно, так как Амалия Францевна, пораженная событием, не вставала с постели.
Однако Тора не разочла, что было все-таки благоразумнее уезжать и увозить мать даже и больную…
Через два дня после ареста Шварца г-жу Кнаус все равно заставили подняться на ноги.
В доме появились солдаты с простым капралом, который ими командовал. Поднятая дерзко и грубо, больная женщина с дочерью и сыном была перевезена в ту самую канцелярию, где властвовал долго Шварц. Все трое были заключены вместе в одну из больших камер.
В чем заключалась вина семьи Кнаус, разумеется, никто не говорил, ибо не знал. Были составлены списки близких лиц герцога и его клевретов. Клаусы были в числе первых… Этого было достаточно.
Заарестование семьи немедленно повело к тому, что их квартиру ограбили… сначала солдаты, а затем всякие «незнаемые» люди, явившиеся с улицы, когда раскрытый дом был брошен на произвол судьбы, а прислуга со страху разбежалась.
Допрос Кнаусов и многих других, арестованных по тем же соображениям, был, однако, отложен на неопределенное время… Канцелярия была заперта. Все, ее изображавшее, ее наличный состав, преобразилось за двое суток в арестантов. Ходили слухи, что обновленная канцелярия составляется из приверженцев первого министра графа Миниха, но вступят в должность и начнут чинить суд и расправу они еще не скоро.
Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.
Народилась новая немецкая же партия — приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса, — которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.
Все, что поднялось к власти, ненавидело своих павших соотчичей и презрительно звало их кличкой die Kurländer (курляндцы).
XXXVII
Петр Львов, освобожденный по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял все и пришел в отчаяние. Он понял, что все открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.
Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно… Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке… Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключенных.
Наверное Львов ничего еще не знал, но был все-таки глубоко убежден — кое-что угадав из своего допроса, — что старику отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!
Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.
«Какие дни! Какие дни! — восклицал мысленно Львов. — Все сказывают — лютые… Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасенным, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель погубил всех и совсем. Нет сомнения, что и бедный Коптев, благородно поступивший, тоже пострадал из-за нас».
