Борис Изюмский - Плевенские редуты
Вон привалился густым эполетом к стене печки командир 14-го корпуса — бурбон Циммерман, ненавидящий все русское, злорадствующий при каждой нашей неудаче. Рядом — командир кавалерийской бригады, племянник царя, женоподобный герцог Николай Максимилианович Лейхтенбергский, никогда не служивший в строю и последние двенадцать лет проживший за границей в увлечении балетом. Да и сам малопочтенный Николай Николаевич не более чем «лихой начальник авангарда». Ни глубокой мысли, ни способности обдумать обстановку, рассчитать наперед. Его решения внезапны, отрывочны, чаще всего истеричны.
Какими посредственностями окружен злосчастный наш государь!
Будь воля моя, военного министра, я бы опирался на таких дельных и знающих генералов, как Столетов, Драгомиров, Скобелев, и — видит бог! — не прогадал бы.
…Казимир Васильевич еще сегодня утром краем уха прослышал о позиции Милютина — не отступать, позиции, кажется, разделяемой царем, и сейчас решил сделать ставку на предложение военного министра, тем более что все знали, он почему-то имел влияние на царя, а предстояло утверждение министром очередного звания ему, Левицкому, и следовало предусмотрительно заручиться поддержкой.
Легким прикосновением пухлой ладони Казимир Васильевич подправил свой едва заметный пробор и сказал сочным баритоном:
— Плевна стратегически слишком важна. Отступать невозможно.
— Абсолютно согласен, — не выдержал Милютин, — надо укрепиться, подождать свежие войска и перейти к блокаде. Хорошо бы вызвать Тотлебена. Шипка стоит достаточно прочно…
— Да-да, укрепиться, — закивал головой царь.
После этого сторонники иного мнения — Зотов, начальник артиллерии князь Массальский — выступали вяло, неубедительно, и царь, подводя итоги, сказал:
— Надо удержаться, господа. Вызовем, пожалуй, Эдуарда Ивановича Тотлебена. Пусть посмотрит, что делать. Решит.
Повернулся к генералу Зотову:
— Вы, кажется, заготовили приказ демонтировать осадные батареи и отправить орудия в Систово?
— Так точно! — встал Зотов;, срывая с переносицы темные очки, которые в последнее время носил постоянно.
— Повремените. Это мы успеем, а сейчас — повремените.
Нераскуренная папироса выпала из его пальцев. Левицкий стремительно кинулся поднимать ее. Царь зашарил рукой по ковру:
— Спасибо, спасибо, я сам…
За утренним чаем Александр и вовсе успокоился, спрашивал у Милютина не без самодовольства:
— Ты видишь, я умею не терять голову?
А сам прикидывал, кого можно будет сегодня же представить к награде. Ну, например, князю Оболенскому следует дать золотую саблю «За храбрость» и повысить в звании. Он так старался, доскакал до самых редутов. Приятно делать — людям приятное.
Надо найти приличный повод и выдать Георгия сыновьям. Мальчики стараются, в лишениях. Пора. И сыну Милютина, и племяннику Циммермана…
Николай Николаевич в этот час обдумывал, когда лучше навестить любовницу. Балерина петербургских императорских театров, неутомимая, огненная Катюша Числова, гастролировала, по его настоянию, в Бухаресте, и следовало сообщить ей о дне своего приезда.
Вспомнив, что и у брата царя — любовница тридцатилетняя княгиня Екатерина Долгорукова, усмехнулся: «Тянет наш род к Екатеринам».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сестра милосердия, которую художник, притащивший Федора Ивановича, назвал Александрой Аполлоновной, осторожно посадила Бекасова на землю, прислонив его спиной к бочке с гипсом, а сама ушла, сказав, что скоро вернется.
Федор Иванович с трудом приоткрыл глаза. В Радищевской котловине, окруженной невысокими холмами, разбито было несколько больших шатров для солдат и маленьких киргизских кибиток — для офицеров. Шатры, видно, переполнены до отказа, потому что всюду стояли, опершись на ружья, лежали в жидкой грязи, сидели на мокрой земле сотни и сотни раненых. Запах хлороформа, человеческих испражнений, гноя, карболки кружил голову. Рябило в глазах от кровоточащих бинтов, пестроты рубах и мундиров, кепи с белыми, синими, алыми околышами. Бекасов то словно проваливался в забытьи, то сознание снова возвращалось к нему.
Рядом с капитаном лежал на земле в белых, измазанных грязью штанах юный солдат с восковым лицом. Из сабельной раны на голове торчала кость. Глаза юноши уже замутила смерть, но он лежал тихо, покорно ожидая кончины.
У другого солдата, вероятно, осколком гранаты распороло живот. Он тихо, жалобно стонал: «Воды, воды».
Подошел милосердный брат — сутуловатый, очень высокий, в белом с кровавыми пятнами фартуке, смочил губы раненого водой.
Тот вдруг попросил:
— Брат… Нарви цветы…
— Позже нарву, — пообещал милосердный брат.
— Нагнись, — попросил тогда умирающий и, пошарив у себя за пазухой, достал мешочек. Протягивая его, тихо сказал — Рупь… пошли… как кончусь… в Таракановку… Псковской губернии, Торопецкого уезда. Мамане… Аграфене… Наумовой.
Милосердный брат спрятал деньги, подозвал помощника:
— Давай его перенесем вон туда…
Они положили солдата рядом с мертвецами. Пояснили Бекасову, почувствовав на себе его взгляд:
— Все едино дойдет. Нечего им доктора занимать. Недалеко корчился на траве, возле набухшей от дождя палатки, артиллерист с перебитыми руками, в бреду выкрикивал:
— Заряжай!
Потом просил тихо, умоляюще: — Добейте… И опять кричал:
— Заряжай!
Совсем еще мальчишка, с пулей, застрявшей в горле, сидя, качался от боли. Со зловещим свистом пузырилась кровь.
Бекасов издали, словно сквозь мутную сетку, видел, как под открытым небом делал операцию кряжистый мужчина с короткой густой бородой и в пенсне.
— Кто это? — тихо спросил Федор Иванович у санитара, показывая глазами на мужчину в пенсне.
— Профессор Эрнст фон Бергман, — не без гордости ответил санитар и побежал к операционному столу, обитому из грубых досок.
…Хирург, с засученными рукавами, в черном клеенчатом переднике, залитом кровью, отбросил в кучу отрезанных пальцев, рук, ног еще одну багряно-фиолетовую руку. В изнеможении присев на солдатский ранец, отер полотенцем пот с шеи, закурил небольшую трубку.
Жирные зеленые мухи летали над грудой обрубков, садились на кисею, прикрывающую лица мертвых.
Санитар принес хирургу таз с теплой водой, марлю, и он, через силу поднявшись, снова подошел к операционному столу, где уже лежал солдат с почерневшей и только что обмытой ступней. Бергман насупился, коротко приказал:
— Хлороформ!
Солдата усыпили, и хирург, удалив ступню, бросил ее в общую кучу, а санитар вылил в яму неподалеку кровь из таза.
Мимо дивизионного госпиталя прошла на передовую штурмовая колонна под знаменем. Офицеры ее саблями отсалютовали раненым. Солдаты из колонны кричали:
— Выздоравливайте, братцы!
— Мы за вас расквитаемся!
Какой-то раненый попытался подняться, отдать честь знамени, но в изнеможении упал на землю.
Притащил на спине изувеченного русского солдата пожилой болгарский крестьянин.
Возле кухни пилили дрова. Пронесли мимо Бекасова в шалаш-мертвецкую очередного умершего. Неподалеку забивали быка для госпитального довольствия. Все было обыденно, шло по своему адову кругу.
Фельдшер, с ножницами на шнуре через шею, крикнул человеку, стоящему у аптечной юрты:
— Як тебе, рецептариус…
Этот крик словно ударил по нервам Бекасова, и он снова потерял сознание.
* * *Чернявская подошла к профессору, когда он закончил операцию. Лицо у Бергмана землистое, глаза — смертельно усталого человека.
Профессор приехал сюда добровольцем вместе со своими студентами-медиками из Дерптского университета.
Первое крещение они получили после Зимницкой переправы, но там была благодать сравнительно с тем, что приходилось испытывать здесь. Несмотря на свою молодость — Бергману менее сорока лет, — в мире медицины он был уже хорошо известен печатными работами по хирургии черепа и головного мозга, тем, что предложил асептические методы предупреждения раневой инфекции.
— Что еще? — раздраженно спросил хирург, с неприязнью поглядев на Чернявскую.
Да и как не раздражаться, когда не было даже сулемы, на исходе карболовый раствор, гипс прислали отсыревший, негодный к употреблению, кончился хлороформ! Вот и оперируй. Последнего оперируемого солдата оглушили водкой. Впору писать рапорт князю Голицыну, ведающему санитарной частью Действующей армии. Да вряд ли что изменится.
— Поступил капитан, сабельное ранение в плечо… Рука плохая… — сказала Чернявская.
— Покажите его мне, — сердито приказал профессор, но Чернявская уже знала, что эта сердитость от изнеможения, от недовольства беспорядками и к ней, как и неприязнь, отношения не имеет.
