Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом
… Что представлял собой взрыв в Дуомоне. О нем не сообщалось в сводках, но, если вам угодно, я поведу вас, позднее к этому месту, и вы помолитесь за упокой души павших воинов. С тех пор я пристально приглядываюсь к вещам, и они не представляются мне более в розовом свете. А теперь вам, кажется, пора в обратный путь,
Бертин спохватывается, что ему надо итти. Он благодарит за рассказ. Но чувство недоумения не покидает его.
— И вы, тотчас же после этого вернулись к исполнению служебных обязанностей, как если бы ничего не случилось? — спрашивает он, вставая.
Унтер-офицер Зюсман грубо отвечает:
— Как бы не так!
Конечно, он заработал на этом «отпуск для поправления здоровья» на четырнадцать прекрасных майских дней, которые провел у родителей; дома ои не сказал ни слова о том, что с ним произошло, ибо штатские не очень любят, чтобы их представление о войне портили настоящей картиной войны. Кроме того, долг службы гласит: «Держи язык за зубами!»
— Правильно, — одобряет лейтенант Кройзинг. — Много будешь знать, скоро состаришься, говорят в народе. А что ответил капитан Нигль на мой участливый вопрос о состоянии его здоровья? Может ли он сегодня вечером выступить со своими людьми?
Унтер-офицер Зюсман, сделав огорченное лицо, докладывает: капитан все еще чувствует себя плохо, врач предписал или разрешил ему пребывание в постели. Кроме того, в настоящее время налицо заместители три фельдфебель-лейтенанта, командиры рот.
Кройзинг отвечает с таким же огорчением:
— Жаль! Как досадно, что приходится чинить одни только затруднения старому офицеру. Что греха таить, пренеприятный я малый. К тому времени, как вы опять придете, милостивый государь, — при этом он встает и подает руку Бертину, — его здоровье наверняка еще ухудшится.
Унтер-офицер Зюсман так низко надвигает фуражку на лоб, что обе ее кокарды приходятся на переносицу; он хочет проводить немного Бертина. Затем он спрашивает, не в слишком ли розовом свете лейтенанту представляется здоровье капитана Нигля? Центральная телефонная стан-дия по поручению его канцелярий разыскивала и нашла’ католического полкового священника. Он явится в ближайшие дни, если француз и впредь будет вести себя так же прилично.
Кройзинг чуть заметно улыбается.
— Капитану угодно исповедаться, — говорит он. — Это не вредна для того, кто размяк. Гниением называется такое состояние у яблок и груш. Благодарю, Зюсман. Значит, сегодня ночью я сам выступаю с людьми.
Глава третья НАТЕР ЛОХНЕР— Суровая будет зима, — замечает сторож Швединенского парка Штрумпф, подходя утром к своей будке, бывшему французскому блокгаузу.
Сквозь туман проглядывает голубое небо; на позолоченных солнцем ветвях буков висит несметное количество орешков; повсюду — в листве молодых рябин, на ветках барбариса, среди колючек шиповника — блестят красные ягоды. Не обращая внимания на далекие глухие раскаты, беличья парочка хозяйничает на верхушке дерева и гонит оттуда пегую сороку, которая сердито кричит.
— Нам суровая зима некстати, — подхватывает на баденском диалекте Килиан, приятель Штрумпфа.
Сквозь открытое окно Бертин, в самом разгаре беседы с лагерем Кап, сидя за коммутатором, вслушивается в слова Фридриха Штрумпфа, который подробно рассказывает о суровых холодах. В эту пору природа милосердна к птицам и диким зверям, она запасает для них в изобилии плоды, принимая на себя заботу о невинных созданиях. Табачник Килиан, однако, смеется над таким объяснением: будучи свободомыслящим — дарвинистом, как он гордо заявляет, — он повсюду видит лишь подтверждение закона борьбы за существование. Он бы хотел, чтобы тяготы суровых зим были прежде всего смягчены для детей и женщин — там, на родине. Сам он блаженно греется в лучах раннего осеннего солнца и штопает серый шерстяной чулок. Теперь у него есть досуг, чтобы постигнуть это искусство; теперь жена работает вместо него на фабрике, воспитывает двоих детей — где же ей еще заботиться о его ним них вещах? Бертин, не снимая слуховых трубок с ушей, кивает головой: в армии каждый, и он в том числе, крепко держится за нити, которые ведут в тыл.
В аппарате опять затрещало. От инженерного парка в лесу Фосс Бертин получает распоряжения для передачи на позицию у разъезда. Его запрашивают о строительных командах и количестве грузовых платформ на запасном пути. Небольшой станционный мирок доставляет ему удовольствие. На этом крохотном звене огромного механизма начинаешь понимать все те усилия человеческого ума, которые необходимы для приведения в движение машины фронта; все, что должно быть гармонично налажено, чтобы в нужный момент целое действовало с предельной гибкостью и ударной силой.
Оба баденца довольны Бертином. Они только удивляются его непоседливости, когда он — в который раз отправляется мимо полевых гаубиц к Дуомону. Карл Килиан понимает его лучше, чем старший коллега.
— Журналисту, — поясняет он, — так и подобает Надо, чтобы впоследствии он сумел показать миру истину.
Бертин знает: блаженное время приходит к концу. Через несколько дней отпускник должен вернуться обратно. Придется собрать пожитки и снова отправиться в душный, шумный барак, в свою роту, где царит затхлая атмосфера Грасников и Глинских, где все тонкие душевные ростки сминаются, как трава, на которой вывалялся осел Скопление людей как бы отнимает силы у него, одиночки. Здесь он отдохнул, спал в прохладе. У пего были солнце и досуг, вкусная еда, так как Фридрих Штрумнф приправлял казенный паек разными специями. Часы ночного бодрствования при электрическом свете, с книгой, у безмолвного коммутатора — это одиночество, эта тишина позволяли ему быть самим собою. Из-за печатных страниц часто вставал перед ним маленький Кройзинг, отнесенный потоком пережитого так далеко, и его неукротимый брат, все более погружавшийся в этот поток, — сегодня по колени, а там, не оглянешься, и по пояс… Если когда-нибудь война нужна была человеку, то прежде всего — Эбергарду Кройзингу, чтобы найти себя, выявить свою сущность, нащупать для себя сферу действия, как он выражался. Погоня за такого рода опытом бросила целое поколение немецкой молодежи из предвоенного тупика в просторы войны: Кройзинга, Зюсмана, Бертина — всех. В 1914 году у всех было одно чувство: только сейчас начинается настоящая жизнь, опасная, закаляющая! И вот они очутились здесь. Их глубоко окунули в смрадную действительность: разделывайся с ней как знаешь. Кто предсказал бы гимназисту Зюсману, как он будет чувствовать себя спустя два года после начала войны, какие переживания останутся позади? Эх, парень, парень!..
В ушах Бертина вдруг раздается веселый голос Зюсмана. Он передает приветы от роты, в частности от команды землекопов, с которой он вчера хорошо поработал в лесу Фосс. Особенно вспоминают о Бертине два берлинца: один — забавный шутник с толстыми щеками, веснушками и очень живыми глазами. Лебейдэ, замечает про себя Бертин. И другой — сутулый, желчный. Ага, это Паль. В роте масса новостей, просят они передать, скорее бы он возвращался, чтобы, кстати, присутствовать при вступлении в должность нового фельдфебеля. Это, наверное, порадует его, — Бертина,
Что за мусорная яма! уныло думает Бертин. И она-то с будущей недели опять станет, изо дня в день, моим миром…
Он вспоминает поэта Шиллера: «Златые дни Аранжуэца пройдут бесследно для меня».
— Ведь вы же расстаетесь с нами, — напоминает Зюсман, — а у Кройзинга есть еще кое-что для вас в запасе. Он просит переночевать у нас завтра.
— Это легко-устроить, — говорит несколько удивленный Бертин. Он придет перед обычной вечерней пальбой, чтобы заградительный огонь не загнал его в кусты.
Во входном туннеле форта Бертин сталкивается с потоком людей. Это смспп пехотинцев. Один из батальонов дожидался наступления ночи, чтобы освободить для так называемого отдыха часть, которая дежурила в окопах. Большое событие: раздают горячую пищу. Может быть, в последний раз, во всяком случае на ближайшие недели, дымятся солдатские котелки. В глубине двора унтер-офицеры, нагнувшись над ящиками с почтой, вызывают фамилии солдат своих отделений: — Видхен! — Здесь! — Зауэрбир! — Здесь! — Клотше! — Здесь! — Фрауэнфейнд! — Здесь! о
Проталкиваясь среди солдат, Бертин вдыхает их запах, смотрит на утомленные, исхудалые лица — кожа да кости. Только немногие выше среднего роста, ни одного бодрого лица. Он чувствует себя как бы виноватым за то, что подтянут, выглядит сытым и отдохнувшим. Певучий саксонский говор как бы смягчает горечь, которой пропитаны речи солдат. В своих походных фуражках — шлемы они получают только на позициях — и поношенных мундирах они кажутся подростками и напоминают скорее учеников старших классов на загородной экскурсии, чем живую стену людей, которая, выражаясь бесцеремонным языком газет, защищает на французской земле свою немецкую родину — Германию.
