Сергей Кравченко - ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
Потом кто-то выкрикнул «Чума!», и следователей как ветром сдуло. Только Мария Магдалина еще долго валялась по детским трупам, кричала, стонала, забывалась в беспамятстве. Естественно, никто не решался ее трогать, поднимать, оттаскивать.
Заливной убежал доложить думскому боярству о чумном деле. Филимонов занялся протоколированием. Смирной вывел свидетелей на воздух и стал интимным шепотом объяснять правду кремлевского бытия. Следовало молчать об услышанном до гробовой доски, из-под нее тоже помалкивать! Иначе, кошачье проклятие падет на ваши головы! Мигом окажетесь в Ливонии, в преисподней, получите понижение по службе до седьмого колена! Стременной пацан понял намек о Ливонском походе, закивал, выгнул грудь колесом, имел смелость сказать: «Буду служить честно! И ты, боярин, не погуби!».
Монаху пришлось втолковывать дольше:
— Молчи, отец, о проклятии Кошкиных... нет, немой обет принимать не нужно. Государю можно правду сказать, если сам спросит. Больше никому, понял? Митрополиту?... – Смирной задумался, — скажи, но только на исповеди!
Уж смолчали понятые или нет, нам не узнать. Но о «чуме» слух распространился быстро. Через час у гридницы стояли телеги, на первую монахи из окраинной богадельни складывали трупы «детей Магдалины», на другие грузились закованные воры из черной гридницы. В самой гриднице пылал огонь и гремел молот кузнеца. «Чумное» помещение освещалось рваными вспышками красного пламени. В наступившей ночи казалось, что ад раскрыл свои недра именно здесь, в Кремле.
Власть очень спешила обеззаразить кремлевские пространства, спастись от эпидемии. Может быть поэтому, заклепки на кандалах последнего узника легли криво и держались еле-еле. А ведь это был один из главных подозреваемых в сретенском покушении – новгородский стражник Борис Головин!
Еще через полчаса Смирной и Филимонов добивались приема у Ивана Васильевича. Царь пребывал в полусонном бреду.
Опять на страже стоял Штрекенхорн и никак не хотел понимать, что дело-то важное!
— Нет, — отбивался Филимонов от вопросов часового – тебе доложить не можем, скажем только государю.
— А-я-как-могу-знать-важное-ли-дело? – отчитывал сотник.
Федя выступил вперед.
— Ганс Георгич, ты не волнуйся, дело ей-богу важное, но безобидное. Тебе за него ни-че-го не бу-дет... — Федя сделал паузу, Штрекенхорн вытянул подбородок.
— Государь нам службу задал и велел, как исполним, будить его в полночь-заполночь. Будет обедать – заходить и кушать с ним, будет пить – садиться вторым и третьим. Он нам ярлык пожаловал, чтоб никто не смел препятствовать. А кто воспротивится, тому проклятье и пика в бок! Вот, — Федор вытащил из кармана глиняный кружок.
Штрекенхорн как глянул на солнечный оттиск, как увидел руническую молнию в виде родной буквы S, так и взял алебарду на караул.
Стукнули в дверь. Спальник высунул длинный нос.
— Государево слово и дело! – прошипел Смирной.
— Так спит же!
— Не бойся, сами разбудим.
Смирной и Филимонов вошли в спальню, приблизились. Грозный полулежал на подушках, не раздеваясь, и напоминал восточного царька, каковым собственно и являлся. И совсем он не спал. Глаза были открыты, губы шевелились, казалось, он рассказывает что-то спокойное близкому собеседнику. Но звука от шевеления губ не доносилось, и глаза царя ничего не выражали.
Федя и Василий Ермилыч поклонились, – он не заметил.
Стали на колени, — без внимания.
Тогда Федька не пожалел лба и отчетливо стукнул в пол.
Царь очнулся, губы задрожали, зашевелились быстрее, прорезался голос, предлагавший всех повесить. Глаза Ивана еще несколько мгновений привыкали к свечному полумраку, будто до этого смотрели на что-то яркое, типа Великого Солнца. Наконец он обнаружил пришельцев. Спросил с интересом:
— Ну, что?
Филимонов ответил по старшинству. Слово «измена» придержал. Каждый звук проверял на позитивность:
— Исполнена твоя служба, государь!
— Какая?
— Твой враг пойман.
— Это Мишка Тучков, что ли?
Тут позитивные слова у Филимонова кончились.
— Нет, ведьма Магдалина созналась под пыткой. Она травила матушку Анастасию.
— Как?! Чем?! – Грозный забегал по спальне, — оказалось, что босиком.
— Коварным ядом, государь! Благое использовала во зло.
Грозный остановился под иконостасом, широко перекрестился, озираясь на докладчиков. Они уже стояли.
— В пресветлую лампаду царицы вливала наговоренное масло, настоянное на жабьей лапке...
— О-о-о!!! – взвыл Иван, сорвал из-под образа Спаса лампаду, вышвырнул в открытое окно.
— Пыта-ать!!!
— Пытана огнем и железом с детьми и при свидетелях. Покаялась и созналась.
— Казни-ить!!! С детьми казнить!!!
— Казнена Господом, государь! – звонко выкрикнул Федор. Все замерли.
— Каким Господом? – опешил Грозный.
— Дети ее, все пятеро, на глазах стражи, священнослужителя, дворцовой службы, и на наших глазах...
Грозный затрясся, перекрестился размашисто и стал пятиться. Небось подумал, что дети Магдалины превратились в белых журавлей.
— ... скончались в муках от материнского клятвопреступления. Сама колдунья тоже больна. Боимся, что «скорой чумкой». До казни посажена в яму – прочь из дворца.
— Сообщники кто? Известны? Пойманы?
— Известны, — развел руками Филимонов, — давно известны. Король Польский Сигизмунд и примас Краковский. Они ее подослали из мести роду Кошкиных. В пыточных листах все записано. А на Руси сообщников нет.
— Как нет? Вы с ума сошли! А Адашев? А Сильвестр? Покрываете?!
— Тебе виднее, государь, — спокойно поклонился Филимонов, может они и сообщники, но она на них так и не показала.
— Пытать еще!
— Не выдержит, почти не приходит в себя. Так и до казни не дотянем, — Федор затронул любимую ноту Грозного.
— Как не дотянете? Что, не казнить? Да я вам головы поотрываю! Берегите ведьму! Казнить принародно, на Красной площади, согнать всех людей! И сжечь живьем!.. Ее, а не людей, остолопы!
— Опасно, государь. Чумной дым может заразить ваших рабов. Лучше тихо повесить на Болоте, подальше от Кремля.
Грозный топнул в досаде босой ногой. Вот жизнь! Два смерда спорят с монархом, ничего не боятся, и ничего с ними не поделаешь! Правы черти.
Грозный спиной упал в подушки. Обмяк.
— Ладно. Ступайте. Пытайте до рассвета о Сильвестре и Адашеве. Завтра не мучить, погребение пресветлое не осквернять. В воскресенье обезглавить на Болоте. Пыточный лист — в сокровищницу. Потом посмотрю.
Иван повернулся к стене и тонко, жалобно заскулил.
За дверью Ганс-Георг Штрекенхорн неловко крестился, не выпуская из правой руки алебарду. Казалось он совершает церемониальные движения, понятные только ему и Богу.
Глава 29.
Тонкий яд
Филимонов вернулся в гридницу, собрал бумаги, отдал отнести в сокровищницу. Сам пошел к яме. Там, где недавно сидел Федька Смирной, теперь стояли на страже Егор и Иван Глухов. Мария громко молилась по-польски в звездное небо через открытую крышку.
Филимонов, кряхтя, стал на больные колени, склонился к яме.
— Слышь, Мария, я слово сдержал. Пойдем, покричишь до утра. Завтра будешь молиться. А в воскресенье мы тебе легко сделаем...
— А дети?
— Пойдем, пойдем...
«Чумную» вытащили из ямы, повели в гридницу. Тут Егор посадил ее на солому, принес поесть и выпить. Мария налегла на вино, сжимая кувшин забинтованными руками. К полуночи она уже ничего не понимала, и Егор будил ее каждый час, заставляя стенать «от пытки».
Тем временем Смирной сидел в «своей» библиотеке и судорожно рыл книжные залежи. Трактатов о ядах сыскалось три штуки. Один был — полный бред. По нему получалось, что яд любой силы можно изготовить из любого сырья, хоть из святой воды. Нужно только правильно подобрать проклятья. Далее шли обрывки поношений на латыни. Чушь!
Другой автор расхваливал животные яды, рекомендовал трупные вытяжки, чумные срезы и прочие гадости. Особенно хорош считался яд из сушеной печени козла, кормленого чумными бубонами. В это верилось легко. Но где взять бубоны, как заставить козла отравиться? Такой рецепт годился во времена великой Флорентийской эпидемии 14 века. Собственно, оттуда он и происходил.
Третий «том» – смятый греческий свиток — описывал травяные рецепты. Здесь все было понятно, легко переводимо. В конце концов, слово «отрава» у нас происходит от слова «трава», не так ли?
Федор сунул свиток за пазуху и убрался восвояси, — в Сретенский монастырь. С рассветом в Кремле начиналась неприятная похоронная возня, и Смирной не хотел ее видеть. Его уже тошнило от мертвечины и заразы. К тому же он имел полное право на отсутствие. Следствие продолжалось по личному приказу Грозного.
