Николай Алексеев - Заморский выходец
— Что говорить!
— Мы б там, может, для тебя кое-что и устроили, хе-хе!
И Кириак-Луйп многозначительно подмигнул.
— Благодарствую! Да, надо, надо… А ты скоро на кормленье отъедешь?
— Скоро — не скоро, а к Покрову думаю…
— Тэк-с… Еще времени порядочно… Оно, положим, и не заметишь, как пройдет.
— Вестимо.
— Кушать пожалуй, боярин, все изготовлено, — доложил Ванька.
— Прошу, гость дорогой, в столовую избу хлеба-соли отведать, — сказал хозяин.
— Ой, уж, право, не знаю — сытехонек я.
— И полно! Этакий конец от Москвы проехал да сытехонек. Пойдем, пойдем, не чурайся — обижусь.
— Что с тобой делать! Пойдем уж, — промолвил Дмитрий Иванович, поднимаясь.
Бояре закусывали долгонько. С легкой руки Анфисы Захаровны, которая, как подобает гостеприимной хозяйке, поднесла гостю первую чарку, Дмитрий Иванович и Степан Степанович приналегли на напитки, мешая и мед, и наливку, и «зелено вино», и заморские вина.
Когда они поднялись из-за стола, их лица были красны, как кумач, а ноги приобрели нехорошую способность спотыкаться на ровном месте.
— Так ты, брат, того, помни об обещанье, а только молчок пока что, — заплетающимся языком бормотал Кириак-Лупп, прощаясь со Степаном Степановичем.
— Ты-то, скажи, друг ты мне — али нет? — бормотал тот.
— Ну, вестимо ж, друг.
— Так и верь другу. Как сказано, так и сделается, а я никому ни гу-гу.
Когда Дмитрий Иванович, поддерживаемый под руки холопами и сопровождаемый хозяином, спускался с крыльца, чтобы усесться в свой возок, из сада выбежала Катя и, увидев гостя, остановилась как вкопанная.
Кириак-Лупп уставился на нее масляными глазами.
— Эх, красоточка! — проговорил он и причмокнул губами.
— Ядреная девка, точно, — заметил Степан Степанович и крикнул: — Катька, подь сюда!
Девушка смущенно приблизилась.
— Поцелуй друга моего любезного! — приказал отец.
Кириак-Лупп отер губы, Катя отстранилась.
— Что ты, батюшка?!
— Целуй, коли сказываю! Может, тебе он еще поболей, чем друг, станет…
— Тсс!.. — замахал руками Дмитрий Иванович. — Молчок! А коли девица боится, так мы сами ее…
И он обнял боярышню, привлек к себе и поцеловал в губы. Катя от этого поцелуя испытала только гадливое чувство, Кириак-Лупп захихикал, и глаза его еще больше замаслились.
Боярышня тотчас же поспешила скрыться в сени, а Дмитрий Иванович посмотрел ей вслед и пробормотал:
— Мед, а не девка!
После этого наконец он окончательно распрощался со Степаном Степановичем.
XXIX
Сватовство
Высокая, худощавая, несколько неладно скроенная боярыня сидела за питьем утреннего сбитня. Тут же за столом сидел Александр Андреевич Турбинин. Между ним и боярыней было заметно сходство в чертах лица. Молодой боярин как будто несколько волновался. Он то опускал кружку со сбитнем и взглядывал на боярыню, будто собираясь что-то сказать, то опять принимался за сбитень. Наконец он решительно оставил кружку.
— Матушка!
— Что скажешь?
— Давно сбираюсь потолковать с тобой я малость.
— А ты не сбирайся, а толкуй.
— Надумал, вишь, я… Потому, говорят, не подобает быти человеку единому… — тянул Александр Андреевич.
Лицо его матери, Меланьи Кирилловны, стало серьезнее.
— Ну?
— Хочу я себе жену сватать.
— Доброе дело! Не раз уж я тебе говорила об этом, а ты все отлынивал. Невест и не перечтешь тут…
— У меня на примете есть.
— Кто такая?
— Дочка Степана Степановича Кречет-Буйтурова.
— Ну, эта, пожалуй, у тебя мимо носа проедет.
— Это почему?
— Ведом мне нрав Степана Степановича — корыстный старик. Он зятька себе метит побогаче подобрать.
— С отцом в дружбе был, опять же и меня любит, да и уж будто я — такой бедняк? Сдается мне, что он не прочь будет породниться.
— Что попусту толковать? Там видно будет! Вот как придет Феоктиста, так и пошлю ее сватать за тебя Катю…
— Чем ждать ее, лучше б ты сама съездила, матушка.
— Съезжу и я, только наперед надо сваху послать.
Дня через два после этого разговора сидела у Анфисы
Захаровны Кречет-Буйтуровой маленькая худощавая старуха в темном сарафане и синем повойнике на голове. Блеклые глаза ее так и бегали. Говорила она сладким голосом; улыбка, казалось, никогда не покидала ее тонких губ.
— Ты не хлопочи, матушка Анфиса Захаровна. Я ведь так, мимоходом, спроведать забежала. Шла, это, мимо, дай, думаю зайду…
— От хлеба-соли, Феоктистушка, не отказываются, — ответила боярыня, между тем как Фекла уже уставляла стол разными яствами.
— Ты отколь же шла?
— Да к Москве пробираюсь — давно уже чудотворцам московским не кланялась.
— Доброе дело, Феоктистушка, — сказала Анфиса Захаровна, а сама подумала: «Как пить дать свахой пришла… Только от кого?» — В Москве будешь — за нас, грешных, помолись.
— За своих благодетелей да не помолиться!
— Пожалуй за стол, Феоктиста.
— Ох, уж не знаю, как я и есть буду? — сказала сваха, помолившись на иконы и садясь за стол.
— А ты принатужься.
— И то принатужусь.
Она и принатужилась так усердно, что через час половины поданных на стол яств как не бывало.
— Ох, грехи наши тяжкие! До чего я налопалась, — промолвила Феоктиста, отодвигая от себя тарелку.
— А ты б вот этого кусочек еще…
— Нет, уж уволь — в рот не идет.
— Так сбитеньку либо кваску испей.
— Кваску, пожалуй что…
— Сегодня ночевала я у Меланьи Кирилловны. Поклон она тебе прислала, — говорила старуха, прихлебывая квасок.
— Благодарствую. Здорова ли она?
— Здорова, Бога благодаря. Добреющая она боярынька, одно слово — андел!
— Да, она точно что… — ответила Анфиса Захаровна и насторожилась, чуя, что Феоктиста как будто начинает переходить к делу.
— Андел! — повторила сваха. — Вот уж верно можно сказать — будь она кому мачехой либо свекровью — чужого века не заела бы.
— Что говорить, добрая, добрая…
— А нищей-то братии как она помогает. По субботам сени полные наберется нищих-то, и всем — кому грош, кому и два… никого не обидит. Оно точно: у ней и достаточек есть.
— Чай, не велик?
— Ну, не скажи — изрядненький. Покойник так и разделил: половину всего жене, половину сыну… У Александра Андреича столько же достатка выходит, сколько и у матери евонной. Парень — не бедняк… А уж и парень! Золото, а не человек! Окромя ласки да доброго слова, ничего от него и не услышишь. И разумен, и не урод.
— Да, он — парень хороший.
— А где ж Катюша? Здесь все была…
— Ушла она к себе в горенку. Чай, за пяльцы села.
— Соскучилась, знать, с нами-то сидючи. Вестимо, девица молодая, нешто занятно ей наши речи слушать! Время-то как бежит — давно ль малой девочкой Катя была, а теперь уж невеста.
— Точно что, а только мы выдавать не торопимся.
— Чего торопиться! В вековушах не останется.
— Ну, вестимо.
— И лицом она красавица, и прикрута за ней немалая… Ведь не малая?
— Степан Степанович, чай, для дочки не пожалеет.
— Для нее пожалеть — для кого же и не жалеть? Вестимо, Катя не засидится, и зря спешить нечего, а только всё же родительскому сердцу приятней дитё свое поскорей замужем увидать, внучат поласкать.
— Это ты верно, а только народ ноне пошел все такой непутевый. Выдашь этак дочку, да потом, цожалуй, и плакаться придется.
— С разбором надо женихов искать. А только много есть и добрых парней, не все уж гуляки да сорви-головы. Вон хотя бы Александр-то Андреич — чем Катюше не пара?
И сваха пытливо уставилась на боярыню. Но Анфиса Захаровна и сама была тертый калач — лицо ее было непроницаемо, как маска.
— Молод он еще! — равнодушно промолвила она.
— Так нешто это — помеха? Чай, не стариками люди женятся.
— Так-то оно так, а только у него, чай, еще ветер в голове.
— Поищи по всей Москве другого такого разумника — не сыщешь.
— Да я его не хулю.
— И Степан Степанович, кажись, его любит.
— Мальцом знал.
— Вот видишь. Эх, ей-же-ей, что за парочка бы была их — загляденье! Он пригож — она еще пригожей, он добр — она еще добрей… Эх, будь моя воля — сейчас бы под венец их поставила!
— Мужняя воля, не моя.
— А ты б поговорила с ним.
— Поговорить можно.
— К тебе на деньках Меланья Кирилловна заглянуть сбирается.
— Милости прошу.
— Приду с нею и я.
— А чудотворцы московские?
— Успею еще побывать, коли Бог дней продлит.
— А и ловка же ты, Феоктиста!
— Хе-хе! Что за ловка! Ловчей меня люди бывают.
— А только я давно смекнула, что ты от Меланьи Кирилловны свахой прислана.
