Сергей Кравченко - Книжное дело
— Боитесь продешевить? Так я за прибор отвечаю шляхетским словом! — Острожский вздыбил усы.
— Мы слову верим нерушимо. Я о другом. Небезопасно сейчас в Москве…
— Про князя вашего я слыхал. Вся Европа его лютости удивляется. Но прибор-то ему нужен? Что ж мне его опасаться?
— Нет! — Головин придвинулся к Острожскому вплотную. В закуске не было чеснока, и князь не отстранился.
— Не в князе дело. Страшные вещи у нас творятся. С природой нелады.
— Это как?
— А вот, слушай. Прошлой зимой завелись у нас медведи-людоеды. Я как раз у тебя в Вильно был. Дело это не новое. Когда в лютую зиму случается оттепель, многие мишки вылазят из берлог и спросонья думают, что весна. А тут снова холода, метели, уж и берлогу занесло. Начинает медведь бродить. Есть ему нечего, он жрет, что попало, не брезгует и человечиной… — Что ты мне рассказываешь? Или мы тут медведей не видали?
— Вот и мы подумали, что ничего страшного. Просто объявили, чтоб народ по лесу без дела не болтался. И все.
Головин прервался для выпивки и закуски. Прожевал, стал рассказывать дальше.
— И все бы хорошо, мало ли кого у нас заедают, но случилась беда. Приехал ногайский посол — о южных границах договариваться. Стал в Кукуйской слободе на постоялом дворе, запросился к царю на беседу. Тут, конечно, мы сами виноваты, неудачно назначили. 2 февраля — Сретенье Господне. Нам бы Христа у царских врат встречать, а мы чумазого ногайца встречали. Вот и вышло мерзко.
Государь отставил прочие дела, к литургии не пошел. Ждут посла, час назначенный проходит, а его нету. Послали искать. На Кукуе не нашли. Царь осерчал, пошел к литургии, прямо среди службы ступил в Успенский Собор. И вдруг!… — Головин снова выпил, — хрясь! — треск, стук, — подломились деревянные перила царского места, и царь упал в проход.
Подняли ему голову, стали приводить в чувство. И тут забегает поганый лекарь Бромель — да, да, — прямо в храм!
Мы думали, его позвали царя лечить, а он припал к царскому уху, да как заорет! — «Государь», — орет, — «медведь!». Царь поднялся, стал озираться по сторонам. «Где я?», — спрашивает, — «какой медведь?». «Медведь задрал ногайского посла под Спасскими воротами!».
Вот ведь чудо! Под вратами Спаса-заступника, в самом сердце столицы — медведь-людоед оторвал голову пришельцу! Вот вам и Сретенье! Встреча, называется!
Нарядил царь облаву и погоню. Погнали борзых по кровавым следам… Головин снова налил, отрезал два больших куска оленины. Один взял себе, другой положил в тарелку князю.
— Следы вели вдоль стены Белого города, заворачивали влево. Были видны места, где зверь ронял посольскую голову, терзал ее, тащил дальше.
Головин выпил, закусил. Князь Константин оленину отодвинул. Выпил судорожными глотками. Понюхал бархат.
— Идет погоня час, идет другой. И замечают загонщики, что зверь идет по кругу, все левее и левее. Призадумались охотники. Неправильный это медведь! Уж справа лес выглядывал и речка подо льдом, буераки, буреломы виднелись. Давно медведь должен был в лес поворотить, в буераках спрятаться! А он заворачивает к Гончарной слободе. Охотники быстрей идут по следу, внимательно смотрят на отпечатки. И вдруг!…
Князь Константин уронил пустую вилку.
— … передовая сука ка-ак завоет! Ка-ак завертится на месте! Остальные тоже завыли, сбились в кучу, жмутся друг к другу. Мужики замерли, следят за главной борзой. А она вертится все быстрее, быстрее, уже не видно ни хвоста, ни лап! И вдруг, трах!..
Головин ударил кружкой в стол. Князь побледнел, хоть и выпито было немало.
— … упала с-сука, вытянулась и сдохла! Ну, и черт бы с ней, погнали остальных собак. Но где след? Вот он идет от Белого города, вот — круг, вытоптанный в снегу покойной, но из круга нет медвежьего выхода!
И вдруг лесничий дед Матвей заверещал: «Есть след, — говорит, — только не медвежий, а человеческий!».
Смотрят загонщики, и правда! — в круг никто не входил, а из круга идет четкий след босой ноги. Крупного, между прочим, размера. И капли ногайской крови сбоку продолжаются!
Пошли, перекрестясь, по этому следу, да где там! След нырнул в Гончарную слободу и затерялся. Опросили народ, — никто такого босяка не видал. Ни с головой, ни без головы.
С тех пор у нас такое началось! Что ни день, обнаруживаются медвежьи следы, весной на всех заборах — клочки линялой медвежьей шерсти. Уж и засады устраивали, и облавы. Перебили по окраинам всех медведей, домашних посадили на двойные цепи, а страсти продолжаются. То кто-то замок на торговом лабазе сломает, то ворота выбьет. И везде медвежьи следы находятся. Вот и понял народ московский, что это люди шалят — в медведей превращаются.
Головин снова налил, и Острожский выпил бессознательно.
— А сам посуди, князь. Отчего им не превращаться? Холодно, голодно, страшно. Берлоги разорены, подати огромны. Война, казни. Вот люди и дичают обратно. Ученые при дворе подсчитали, что если число оборотней будет множиться с нынешней скоростью, то вскоре вся Русь превратится в медвежье царство!
Борис Головин продолжал наливать и получил-таки заверение, что у князя нет возможности в Москву ехать. Свободное время расписано по дням.
— Да ты не волнуйся, Константиныч, — обнимал князя Борька, — мы тебе телегу наполним. Я сам пригоню. А не хватит, наполним дважды! Медведям книги на что?!
— Ладно, брат, — мычал князь, — наполняй!
Борис налил.
— Но чтобы Перино-припонтификус этот — непременно!
Когда через два месяца в Москве укладывали в сундуки обменные книги, Федя Смирной лично оборачивал их холстиной. Открыл на солнышке Аристотеля, и… окаменел. Ужас преисподний! На белом листе первой страницы жирными черными чернилами было начертано: «Перипатетика II» — часть вторая!
А в нашем «дубликате»? Часть первая!
Федя в безумии побежал по подземному ходу в библиотеку. Вот же Базельский каталог! Полная библиография Аристотеля: «Аналитика» — две части. «Поэтика» — одна часть и вторая под вопросом. Все прочее — тоже расписано по частям. «Перипатетика» — никаких частей! Федя упал на пол.
«Мама дорогая! Вымоли у Господа прощение твоему сыночку! Нельзя такое отдавать!»… Стал Федя угощать Головина: «Помоги, брат Боря! Спаси для родины клад бесценный! Христом Богом прошу!».
Боря ломался до третьей рюмки, потом принял соболью шапку, английский пистолет, кинжал из приданого Темрюковны и ускакал в Острог Польский.
Вернулся ближе к осени — забрать книжный обоз.
Федя щенком заглядывал ему в глаза.
— Живи, малый, — успокоил Головин, — вот это отдашь заместо «Припендетики» своей.
По клочку мятой бумаги на чистом церковно-славянском языке было написано страшное:
«Ветхий Завет Владимира Красное Солнце».
Эта книга, полученная нашим первокрестителем в Херсоне Крымском после его личного крещения, естественно, считалась бы величайшей драгоценностью царства, когда бы нашлась и была опознана, — опознана хотя бы так достоверно, как опознают чудотворные иконы в заплесневелых досках, а мощи святых — в костях из отвала. О возможном наличии Завета в пыльных стопках библиотеки Смирному намекнул в прошлом году отец Сильвестр — опальный духовник царя. Книга упоминалась также в одном письме царского прапрадеда Василия Темного. Этот коварный ослепитель двоюродного брата был пойман другим братом и пытался откупиться от ответного ослепления именно Заветом Красного Солнышка.
Смирной стал искать и нашел нечто, переплетенное в бобровый мех. Он не стал извещать Грозного о находке, — хотел удостовериться в ее подлинности. Лишь недавно доказательство было обнаружено. На странице, где описывались страсти Иосифа и Вениамина — детей Иакова, которых хотели убить его сыновья от нелюбимых жен, было накарябано по полю: «Се мои ж сыны Б. и Г.». Если «Б. и Г.» принять за сыновей Владимира Бориса и Глеба, то все сходилось!
Но откуда мог узнать Острожский? Какая разница! Не мне одному известны письма князей. Вот хоть Курбский — тоже родственник Темного. Вполне мог помнить.
Федя сначала выл. Потом плакал две ночи. Потом пропустил вторник у Вельяны. Потом гадал по монете Великого Солнца — «отдать — не отдать?».
Выпало «отдать». Отдал. И сразу полегчало.
«Какого черта? — спрашивал Федя у коня Тимохи, когда в следующий вторник они заворачивали к Девичьему двору, — у нас таких текстов штук сорок в разных списках. Можно считать — сплошные дубликаты».
И когда ночью Федя спал опустошенный, явился к нему любимый кот Истома и сказал доброе слово:
— Ты, Федька, не горюй. В книге не то главное, кто ее писал, и не то, кто читал. Главное то, о чем написано!
К тому же никто не помнит, была у нас таковая книга или нет».
Глава 29. Второе пришествие печатной благодати
Прошло ровно 10 лет с первого появления печатных умельцев в Москве, и вот уже их «умение» было оснащено необходимым инструментом — типографским станком. Случилось это не враз. Сначала на Благовещенье — 25 марта 1563 года прискакал из Новгорода мальчишка князя Андрея Курбского. Его «благая весть» отозвалась в сердцах посвященных сложным чувством, аналогичным томлению назаретской девы в момент получения теста на беременность.
