Александр Западов - Опасный дневник
Он глядел на молодую фрейлину императрицы графиню Анну Петровну Шереметеву.
Анне Петровне шел двадцать первый год. Она была более чем красива — очаровательна, хотя черты ее лица не отличались классической правильностью. В них преобладали отцовские линии. Подбородок был великоват и показывал властность характера. Отцовским был и нос. Но смуглое лицо и черные глаза передала ей мать: татарская кровь заметна в роду князей Черкасских. Лоб у Анны Петровны был высокий, губы в меру полные и четко вырисованные, руки тонкие, с длинными пальцами.
Порошин раз в неделю или в две, когда Анна Петровна дежурила во дворце, встречал ее, приводя своего воспитанника повидаться с матерью или на куртаг. Бывало, что когда императрица садилась играть, фрейлины уводили Павла в свой кружок и тоже начинали играть в карты. Только игра у них была попроще — не пикет, не ломбер, а умные с накладкой — игра, которая ступенью ниже, на придворной кухне, называлась прямей — подкидные дураки.
Беседовал Порошин с Анной Петровной не много, не более, чем позволял этикет. И все же понял, что она читает книги, умна. Суждения ее были кратки, остроумны и, как думал Порошин, верны. Во всяком случае, ему они нравились.
Придворные забавы, которым не без удовольствия отдавались приглашенные во дворец гости, для них обоих были часами исполнения служебных обязанностей, и лишь иногда на балу или в театре, опекая великого князя, Порошин улучал минуту, чтобы спросить Анну Петровну, что думает она о виденной пьесе или почему не танцует. Впрочем, он и сам знал, что танцы на балу, пришедшемся в день дежурства, были для фрейлин работой.
Правда, — и об этом также было известно Порошину, — не для всех и не всегда. Нередко они бывали делом и развлечением и для фрейлин: ступая с кавалером в такт музыки по залу, можно было кой о чем у него узнать и о многом сговориться. Тогда через несколько балов подходило время сговора, а весною игрались свадьбы. Так, фрейлина княжна Анна Хованская недавно вышла за князя Федора Барятинского, Анна Ведель — за графа Захара Чернышева, графиня Екатерина Гендрикова — за графа Матвея Апраксина.
Но Анна Петровна Шереметева была слишком значительной особой, чтобы решать свою судьбу, танцуя польский с гвардейским поручиком.
Порошин знал в общих чертах историю Шереметевых. Семья была старинная, двести лет назад члены ее служили Ивану Грозному, позже поддерживали королевича Владислава на русском троне, но затем одумались и перешли к Михаилу Романову. Борис Петрович Шереметев был у Петра Первого генерал-фельдмаршалом, участвовал во всех крупных сражениях Северной войны, немало взял добычи в прибалтийских областях, расправился с восстаниями башкир и стрельцов в Астрахани, за что получил титул графа.
Сын его, Петр Борисович, камергер и сенатор, был ничем не знаменит, кроме уменья устраивать свои дела. Старший брат, Михаил, умер, от младшего, Сергея, он откупился деньгами — и завладел всем недвижимым имуществом отца, поместьями, в которых было шестьдесят тысяч крепостных крестьян!
За Петра Борисовича в 1743 году вышла княжна Варвара Черкасская, чье приданое, кроме денег и драгоценностей, составляли восемьдесят тысяч крестьян. К Шереметеву перешли Останкино, Кусково и все подмосковные имения Черкасских.
Стало быть, Анна Петровна Шереметева была самой богатой невестой в России — стране, где среди вельмож удивить богатством было, кажется, нелегко: приближенных к трону сановников монархи награждали щедро.
В то время состояние дворян исчислялось в России количеством крепостных крестьян, принадлежавших владельцу и работавших на него. На бумаге они обозначались словом «души», и счет велся только мужикам, женщин покупали в придачу.
Кто имел двести — триста «душ», слыл помещиком средней руки. Тысяча «душ» — крупное хозяйство. Известны и громадные богачи. Братьям Орловым императрица Екатерина подарила тридцать тысяч крестьян. Семье князей Голицыных принадлежало сорок пять тысяч «душ».
У графа Петра Борисовича Шереметева было, как считали современники, сто сорок или даже сто шестьдесят тысяч крепостных крестьян, а годовой его доход превышал семьсот тысяч рублей.
И Порошин, влюбившийся в Анну Петровну, понимал, что значит различие состояний, повторяя про себя стихи старшего друга, Александра Петровича Сумарокова:
Тех браков много, где богатство кажет власть,И мало, где она сочетавает страсть…
Он был уверен, что все дело в доходах Шереметевых, и если б не они, счастье с Анной Петровной было бы, наверное, возможно.
Но главного Порошин не знал.
Анна Петровна видела — женщины всегда это чувствуют и видят — робкую влюбленность Порошина и ничем ее не поддерживала. Она также читала стихи Сумарокова, но вспоминались ей такие строки:
Другим разженна я, противяся тебе;Другой меня разжег, противяся себе…
Да, сердце Анны Петровны было не свободно, причем сама она об этом не очень догадывалась и знала только, что замуж не хочет. Равнодушие дочери к молодым людям смущало родителей, но ее строгий характер не позволял им расспрашивать или поучать взрослую и разумную девушку.
Про Анну Петровну никто не говорил, что она засиделась в девках, — понимали, что для такой богатой и знатной невесты нужен и жених если не какой-нибудь принц, так около того, — но с замужеством не спешила она. А вокруг не редкостью были невесты и новобрачные в четырнадцать и пятнадцать годов.
Однако Анна Петровна — не торопилась. И на вопрос о причинах такой неспешности вряд ли могла прямосердечно ответить, потому что не нашлась бы, что сказать.
А причина была, и составлял ее троюродный брат Анны Петровны — Андрей Николаевич Щербатов.
Кавалер этот был сыном Николая Петровича Щербатова и Анны Васильевны Шереметевой, двоюродной сестры графа Петра Борисовича Шереметева. Шестнадцати лет из родительского поместья Андрея привезли в Петербург, вскоре после коронации императрицы Елизаветы Петровны. Начал он службу сержантом Измайловского полка, а поселился у дядюшки, Петра Борисовича, где за ним смотрели как за сыном. Свои сыновья У Петра Борисовича появились много позже, а первая Анна, родилась в 1744 году.
Этого ребенка Андрей полюбил с первого дня. Он играл с девочкой, возвращаясь из полка, смешил, когда она плакала, баюкал ее, пел песни, а как стала постарше, рассказывал сказки. Чины давали ему, по фамилии, без задержки, стал он обер-офицером, получил майорское звание — и по-прежнему все жил в доме Петра Борисовича, играя с Анютой или читая с ней книги. Любил он ее сильно — как дочь, как сестру, как друга. Но кто знает, не возникло ли в его душе и более сильное чувство?
Родители не боялись этой дружбы. Восемнадцати лет достигало различие в возрасте, к тому же родство было слишком близким: такой брак по законам православной церкви невозможен. Конечно, за деньги попу запрет нехитро и нарушить, но если бы на то пошло, деньги Петра Борисовича непременно взяли бы верх над кошельком Андрея Щербатова и такой тайный брак церковь не признала б действительным.
Что же оставалось в шереметевском доме? Сердечное влечение да осторожность старшего друга, от всей души желавшего счастья Анне.
Но с кем же?
Андрей Николаевич знал о Порошине, а Порошин о нем — нет. Однако что искания его стараются не замечать, видел. И, провожая великого князя с новогоднего бала в его покои, воспитатель говорил себе стихами Сумарокова:
Я чувствую в себе болезнь неутолиму:
Несносно, коль любить — и ах! не быть любиму…
4С бала вернулись рано, великий князь был весел.
— Почитай мне, братец, напомни, чем мы с тобой в последние дни отличились, — попросил он Порошина. — Никита Иванович говорит, что в таких тетрадях не обо всем, что у нас происходит, писать надобно.
— Обо всем и не пишем, — уверенно ответил Порошин. Смысл сказанного не вдруг дошел до него, он лишь через секунду спохватился: — А откуда его превосходительство осведомлен о моих записках?
Павел сообразил, что проговорился. Во-первых, было нарушено слово молчать о дневнике, которое он дал Порошину. А во-вторых, Никита Иванович тоже велел ему не сказывать, что теперь он знает о ежедневных записях воспитателя.
Выходит, виноват дважды…
Лгать он не умел.
Да и зачем лгать? Разве он не государь, великий князь всея России?
— Я нашел так нужным — и сказал, — надменно вздернув подбородок, ответил Павел.
— Пусть на то была воля вашего императорского высочества, однако и волю держать царское слово не надобно забывать, — возразил Порошин. Он предполагал сам рассказать Никите Ивановичу о дневнике и огорчился тем, что обер-гофмейстер, выслушав сообщение великого князя, может составить себе неверное представление о его записях.
