Иван Фирсов - Федор Апраксин. С чистой совестью
Фирс, помолчав, добавил:
— Умен, словоохотлив по уму, книги церковные сочиняет.
В полумраке трапезной неслышно появился монах, зажег свечи, слюдяные оконца давно потемнели.
— В ваших-то местах старую веру почитает кто? — прервал молчание Апраксин.
— Такое враз не исчезает, воевода, — вздохнул Фирс. — Пожалуй, еще не одно колено прежние обряды блюсти станет, а быть может, и веками не сгинут они. Вона Аввакум со товарищи на костре за ту веру животы положили.
Как-то раньше не задумывался Апраксин над этим, в Москве о старообрядцах вспоминали редко, разве что в торговых рядах, среди стрельцов.
— Того более, — словно читая мысли собеседника, рассуждал Фирс, — в наши края из Москвы, Твери, Рязани, других уездов уходят семьями да деревнями, селятся скитами по глухим лесным чащобам. Поди-ка их сыщи.
— Коим образом живота-то не лишаются, изгоями-то живут?
— Русичи живучи, воевода. Корчуют леса, пашню разделывают, хлебушко сеют, скотину разводят. — Фирс, что-то вспомнив, оживился: — Да что говорить. Не одни смерды в скиты уходят. Вона на Выге-реке супротив нас, на Двинском берегу, князь Мыщецкий с братьями осел. Деньгами богат, все отдает в общий котел. Именуется нынче Андреем Денисовым, муж ученый и умный…
Апраксин уже не жалел о своей поездке на Соловки. «Где, как не в общении людском, истину прознаешь», — размышлял он.
Разбудил его архимандрит рано, в предрассветных сумерках.
— Прав ты, воевода, оказался, пора тебе отчаливать. В ночь ветер переметнулся к западу, как раз тебе попутный. По нашим приметам, к северу он завернет не сегодня-завтра. Бурю предвещает.
Наскоро позавтракав, Апраксин прощался с Фирсом, благодарил.
— Не за што, — отнекивался Фирс, — корзинку-то семги тебе ужо загрузили на гукор…
Небо с самого утра затянуло хмурой, скорой пеленой. Похолодало, ветер заметно крепчал на глазах, а на западе темный небосвод угрюмо навис над горизонтом.
Возвращались знакомым курсом, к вечеру подошли к Унским рогам, и сверху заморосило. Ночью воевода проснулся от качки. Гукор, подталкиваемый быстрыми волнами, рыскал, слегка переваливаясь к северу, и крупные капли дождя затарабанили по палубе.
Распахнув дверцу, Апраксин всматривался в задернутые косым дождем знакомые берега. Накинул кафтан и, держась за что попало, по скользкой палубе направился на корму. Кормщик, чуть пригнувшись, то и дело поглядывал на вздувшиеся, отяжелевшие от ветра паруса, косил глазом на берег.
— Нам бы токмо бар миновать, не зацепиться, а там ветер и волна попутные, к обеду на место придем. — Глянул на взмокшего Апраксина: — А ты, воевода, укройся, взмок, да и палуба мокрая, склизкая, как бы за борт не угодить…
Дождь зарядил на неделю, а в конце ее вперемежку с хлопьями снега. Последние иноземные корабли спешили до ледостава уйти в море. Заторопился и воевода:
— Покуда река не встала, надобно к Бажениным наведаться.
Еще на Плещеевом озере, неотступно сопровождая всюду царя, Апраксин усвоил его главную черту — вникать в каждое дело до основания, смотреть не столько «вершки», сколько в корень дела.
«А ведь не зря государь до купцов наведывается, — размышлял по пути в Вавчугу, к Бажениным, воевода. — Без добротной древесины ладного корабля не изладишь».
Мала речка Вавчуга, что выше Холмогор, ниже Пинеги впадает в Двину, но быстрая.
Полтора столетия назад, при зарождении Архангельского объявились в двинской земле новгородцы. Не от хорошей жизни покинули они свои родные места, бежали из прежде вольного Новгорода Великого… Лютовал в нем в ту пору царь Иван Васильевич, «зверь от природы», как метко подметил В. О. Ключевский.
По злобному, ложному навету ополчился на новгородцев грозный царь. Убивал и карал не разбираясь. «Судили Иоанн и сын его, — писал А. М. Карамзин, — таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимой, и бросали в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим… Некому было жалеть о богатстве похищенном: кто остался жив, благодарил Бога или не помнил себя в исступлении! Уверяют, что горожан и сельских жителей изгибло тогда не менее шестидесяти тысяч. Кровавый Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог пронести их в Ладожское озеро».
В те страшные дни, спасая семьи, многие новгородцы бежали на север, в Двинскую землю. Среди них был и Семен Баженин. Новгородцы славились делом, умением наживать добро своим горбом. Внук Семена Андрей стал купцом Гостиной сотни. В Архангельске присмотрел на Вавчуге деревеньку. Привлекла его пильная мельница на речке. Мололи на ней хлеб, а главное, перетирали двинские сосны и ели на ходовой товар — доски. Дело отца сейчас с успехом продолжали сыновья Андрея — Осип и Федор. В молодости Осип, старший сын, побывал за границей, в Голландии, присмотрелся к тамошним водяным мельницам. Вернувшись домой, перестроил старую мельницу, соорудил новую на другом берегу, использовав увиденное.
Пригляделся к доходным делам Бажениных и архиерей. Затеял отобрать у них часть земли. Купцы пожаловались, царь Петр взял сторону Бажениных, выдал им грамоту. «На тех мельницах хлебные запасы молоть и лес растирать и продавать на Холмогоры и у Архангельского города русским людям и иноземцам…»
В Вавчуге воеводу не ждали. Неделю назад проводили государя, братья Осип и Федор намеревались ехать в Архангельский.
— Государь наказал нам, — развел руками Осип, — ехать к тебе, воевода, для государева судна. Сбирались на той неделе к городу, но ты упредил нас, а мы тебе и досья натерли.
Баженины держали себя довольно свободно, видимо зная себе цену, а быть может, унаследовав от предков-новгородцев независимый вольнолюбивый характер.
— Верно, купец, дерева нам всякие нужны, и брус, и досья.
Баженины давно уяснили правила общения с государевыми людьми.
— Прошу, воевода, откушать, передохнуть с дороги.
«Знает, купчина, с чего начинать, тертый, видимо, калач», — не особенно удивился Апраксин, но ответил:
— Ненадолго я к тебе, похвались сначала делом.
«Чегой-то он, как и государь, во все встревает», — удивлялся, шагая к двухъярусной мельнице, Осип.
Пока приказчик объяснял Апраксину, что к чему, младший брат Федор шепнул Осипу:
— Воевода-то, видать, с умом, в суть вникает.
Выйдя с мельницы, Апраксин сразу заметил:
— Смотрю, у тебя и брус отменный, и досья. Нам-то и то и другое понадобится. Для чего, ведаешь?
— Государь молвил, суда на Соломбалке ладить будут.
— Верно. Я тебе роспись пришлю с приказчиком. Пожалуй, досья-то вершковые потребны будут, а может, частью и два вершка. Железные поделки где добываешь?
— Своя кузня, воевода. Литейная малая есть.
— Добро, будь в городе. Не сыщем чего, к тебе пожалуем.
За обильным обедом Апраксин не забывал, зачем наведался.
— Гляжу, у тебя в столярне плотники добрые. Ты по зиме отпусти их к нам, до весны, деньгу мы им сполна заплатим, и ты в накладе не останешься… А дерева, не мешкай, отправляй дощаниками, покуда Двина не стала…
На Соломбале с рассвета до темноты копошился народ. Готовились к зиме, заканчивали навес над помостом, где пока в одиночестве скучал киль заложенного судна. Тут же лежали уложенные штабелями дубовые кривули для форштевня и ахтерштевня. Аккуратными стопами высились первые партии досок из Вавчуги…
Рядом медленно перекатывала темные холодные воды Двина.
Над рекой, песчаными, поросшими кустарником берегами, всюду, насколько хватало глаз, небо заволокло темно-серой массой облаков. Северный ветер вторую неделю гнал их с Беломорья, Двинского устья, уносил дальше к Холмогорам. Наступала пора засиверки, промозглой осенней погоды, которую приносил на двинскую землю северный ветер. Временами на город сыпалась крупа, а у берегов кое-где появился забережень — молодой тонкий лед. Закружились над городскими деревянными двухэтажными домами и Гостиным каменным двором теплые дымы, затопились печи в избах архангелогородцев. Готовили к санному пути возки, сани, дровни. Из сундуков вынимали одежку. Зима на двинской земле посуровее московской.
Двинские рукава прихватило первым ледком. Из Москвы с почтой пришло письмо от царя…
Когда Матвеев первый раз знакомил царя с Гостиным двором, Петр примечал разные невиданные в Москве новинки, диковинки. У продавца из Гамбурга засмотрелся на красивые зеркала в серебряной оправе, а начальник таможни как-то на прощальный обед воеводы притащил музыкальную шкатулку. Петр не отходил от нее.
