Иосиф Кантор - Ной. Всемирный потоп
Хам и впрямь был спокоен. Шел рядом с отцом, смотрел вперед и, насколько мог в лунном свете рассмотреть Ной, выражение лица у него было самым обычным.
– Шалаф, сын Атшара говорит: «Ничего не делается без выгоды», – нарушил молчание Хам. – Ты можешь думать все, что тебе угодно, отец, но отбрось мысль о том, что я мог убить Ирада, и не возвращайся к ней больше! Чем я могу поклясться, что не убивал я его? Впрочем, ты не поверишь клятвам… Но скажи – какая мне выгода в смерти Ирада? Вот если бы я вознамерился жениться на Хоар…
– Нет в моем сердце спокойствия, сын мой, – тихо сказал Ной, чувствуя за собой вину. – Думаешь, не отбрасывал я эту мысль? Отбрасывал и не раз! Но всякий раз она снова пробиралась в мою голову! Я говорю начистоту – так, как есть, ничего от тебя не скрывая. Не думаю я, что ты причастен к убийству соседа нашего, но и не могу встать и сказать: клянусь, что не убивал сын мой Хам Ирада! Стоит только увидеть, что творится вокруг, стоит только ужаснуться тому, сколь усердно люди обращаются ко злу, как сразу же начинаешь сомневаться в самом себе. Я принял твой упрек, теперь ты выслушай мой. В сомнениях моих наша обоюдная вина. Сима я бы не заподозрил ни в чем таком, потому что Сим – вот он, перед очами моими. Спит он ночами дома, со своей женой, брагу дурманящую не пьет, а если бы и пил, то пил бы редко и помалу, только ради того, чтобы увеселить душу и никогда не допивался бы до сумасбродства, я в том уверен. Если я спрошу, он отвечает и никогда не таит от меня ничего. А ты вот утаил, что говорил с Ирадом незадолго до его смерти. В том нет ничего греховного, но утаил ведь, а, значит, положил сухой хворост в огонь моего сомнения, что сжигает меня изнутри. Что же касается выгоды, то о выгоде я не думаю, но могу предположить, что в пылу ссоры ты можешь выйти из себя… Ты же не очень сдержан, сын мой, не правда ли?
– Да, я бываю несдержанным, отец, – признал Хам. – Но это не означает, что я убил Ирада.
– Не означает, – согласился Ной. – Но мы уже подошли к воротам нашим, а дома я не хочу продолжать этот разговор. Давай сделаем так, Хам, сядем в один из ближайших вечеров с тобой и Иафетом, да поговорим обо всем, что нас снедает еще раз. Хорошо?
– Как тебе будет угодно, отец, – согласился Хам, открывая перед Ноем створку ворот. – Я скажу то же, что и говорил, но если ты хочешь – давай поговорим еще раз. И Иафет пусть расскажет о своей печали. Что бы нам не поговорить? Пусть мать и Сим тоже сядут с нами, разве могут быть у нас тайны от них?
– Ты хорошо отвечаешь, Хам, – похвалил Ной, входя во двор. – Каждое слово твое, как кувшин воды, вылитый на костер, что горит внутри меня. Мы поговорим обо всем и, если ты не будешь против, о твоей женитьбе тоже поговорим.
Сейчас Ной верил Хаму, но он уже понимал, что нельзя войти в новую жизнь, оставив в старой нерешенные дела. Следовало узнать имя убийцы Ирада не столько для того, чтобы наказать его, ибо есть Тот, кто все видит и чей суд неотвратим, а столько для установления полного спокойствия в своей душе и мира в своей семье.
«А что если это происки Явала? – подумал Ной. – Или Сеха, желающего выслужиться перед Явалом? Правитель не расположен ко мне и мог приказать убить моего соседа для того, чтобы обвинить в этом меня или кого-то из сыновей моих… Или все же я склонен подозревать Явала, чтобы не подозревать Хама?»
Было непонятно, почему правитель сначала приказал бросить Ноя с сыновьями в яму, а затем освободил их. Причин столь неожиданного «милосердия» Ной постичь не мог, но он знал одно – правитель не смягчился и не устыдился карать невиновных. Он строит какие-то козни, и освобождение узников всего лишь уловка.
Глава 16
Тревога Эмзары
Я смотрю на все, что творится вокруг, и говорю, что мне жаль людей, которые сами не понимают, что они творят. Однажды в нашем доме остановился на ночлег путник, так вот он говорил нам, что жалость никогда не бывает беспричинной. Он говорил, что причина может таиться внутри, где-то там, в глубине сердца, куда не проникает наш разум, но ведь это не означает, что ее нет. И еще говорил он, что, кого бы ни жалел человек, кому бы ни сострадал, на самом деле он жалеет самого себя, говорил, что все мы всю жизнь жалеем самих себя и больше никого, нам только кажется, что мы жалеем других, но эти «другие» есть не что иное, как мы. «Почему нам кого-то жаль, а кого-то не жаль совсем? – спрашивал он. – Потому что тот человек кажется нам хорошим, а этот – дурным?» И сам же отвечал: «Я понимаю так, что тот, кто вызывает у нас жалость, будь он хоть отъявленным негодяем, чем-то похож на нас. Если у нас нет никакого сходства с человеком, то мы не станем его жалеть, насколько бы хорош он ни был». Странный был человек, и одет он был странно – заворачивался в кусок полотна и ходил так. Муж мой выслушал его, покачал головой, выражая свое несогласие, и сказал: «По-твоему, добрый человек, получается, что жалость есть нечто вроде жертвоприношения самому себе, но ведь мы жалеем не ради себя, а ради других». Я склонна думать, что прав мой муж, а не тот путник. И не потому склонна думать я так, что жена должна всегда и во всем поддерживать мужа своего, а потому что так оно и есть. Жалость побуждает меня сделать тому, кого я жалею, нечто доброе – поддержать его, или ободрить, или образумить. Сколько раз я говорила: «Нельзя так! Вы же люди! Обратитесь к добру! Проявите благоразумие!». Но сегодня я не говорю такого и никого не жалею, потому что только и слышу за своей спиной: «Вот идет Эмзара, муж которой убил своего соседа, чтобы без помех навещать его жену». И говорит так не один человек, а десятки людей!
«Слухи, как пыль, – говорит мой муж, – подует ветер и унесет прочь!». Так-то оно так, да не совсем, потому что слух слуху рознь. Многим хочется думать, что праведный Ной способен убить соседа, чтобы тот не мешал ему предаваться блуду со своей женой. Как же – они только лгут и крадут, а праведный Ной убивает ради блуда! Как же – они только грабят и притесняют, а праведный Ной убивает ради блуда! Им кажется, что, очерняя праведного, они возвышаются над ним. Такое свойственно ничтожным подлецам, которые настолько погрязли в грехах, что уже и не мыслят для себя другого пути, кроме неправедного. Но вокруг только одни подлецы! Никто не сказал и, наверное, уже не скажет: «Одумайтесь, неразумные, не черните того, на кого вы даже смотреть недостойны, не то чтобы говорить о нем!» Ни один человек не сказал так! И разве эти люди достойны жалости?! Одно могу сказать я им: «Будьте вы все прокляты, предрешен ваш конец!», но не скажу так, потому что проклинающий ничем не лучше того, кого он проклинает, потому что нельзя говорить о потопе, ибо Господь сказал об этом только мужу моему и никому более, а значит – такова Его воля. Да и если скажу я, то разве кто мне поверит? Разве кто-то устрашится и поспешит одуматься, пока не настал последний час? Разве осталась в их душах хоть капля добра? Эх, если бы осталась, не строили бы мы Ковчега!
Ковчег! Дерево подходит к концу, надо покупать последнюю часть его, чтобы покрыть Ковчег крышей, а наши дела так плохи, что мы не знаем, на что нам покупать эту последнюю часть! Странно – должен беспокоиться об этом муж мой, но беспокоюсь я, а он спокоен. Спрашиваю его: «На что мы купим дерево?», он отвечает: «Если продадим все, что у нас осталось из того, что можем продать, да вдобавок разберем наши постройки и то дерево пустим на внутреннее обустройство Ковчега, то как-нибудь, с Божьей помощью, купим!». «Если продадим все подчистую, включая те запасы, что ты хотел взять с собой, то может, и купим, – отвечаю я на эти беспечные слова. – Но как быть с запасами?». «Как-нибудь, – отвечает муж мой, – ведь если не построим Ковчега, то и запасы нам не понадобятся!». «Уж не надумал ли ты продать землю?» – спрашиваю я. «Нет, не надумал, – говорит он. – Сказано же, что я не продам никому ничего из того, чем он не сможет воспользоваться, и так тому и быть. Запасы еды продам, все, что есть дома продам, сам дом разберу по доскам и балкам и их тоже продам, ибо еду можно съесть до потопа, утварью можно пользоваться до потопа, дерево можно сжечь в очагах до потопа, но нельзя будет до потопа рассчитывать собрать урожай, и потому продажа земли будет обманом». «Ты обманешь тех, кто сам только и ждет, как обмануть другого!» – говорю я. «Я не таков, как они, – отвечает муж мой, – и довольно об этом! Все будет хорошо! Сегодня есть из чего строить, завтра есть из чего строить, и пища у нас есть на сегодня и на завтра, так о чем же нам беспокоиться?»
О чем же нам беспокоиться? Да хотя бы о том, что все говорят сегодня! «Праведный Ной убил своего соседа, чтобы без помех блудить с его женой» – вот об этом нужно нам беспокоиться. Каков наш правитель, мне хорошо известно, и что собой представляют слуги его я знаю столь же хорошо. Если кому-то, хотя бы тому же старосте Сеху, захочется обернуть этот слух против мужа моего, то он сделает это без особого труда. Разве не найдет он троих клятвопреступников, которые поклянутся чем угодно, что видели, как мой муж воткнул нож в спину Ирада, а сыновья наши стояли рядом и смеялись, подзадоривая отца? Найдет, конечно же найдет, сейчас трудно найти честного человека, а лжецов, желающих получить выгоду от своей лжи, много. Найдет и осудит мужа с сыновьями, Ноя осудит, как убийцу, а Сима, Хама и Иафета как подстрекателей. Наказание и за убийство, и за подстрекательство к убийству одно и то же – смерть! Вот уж обрадуется правитель Явал такому исходу!
