Явдат Ильясов - Стрела и солнце
— Может, отправить вас на два-три месяца в Афины? Или даже в Рим или Александрию? Я как-нибудь наскребу денег на дорогу, хотя это нас просто разорит. Ну да ладно, был бы кошелек, деньги найдутся… — Ламах невесело усмехнулся. — Главное — встряхнуть твоего красавца. Я чую — большой души был человек, да грязью эту душу занесло. Он бы рассеялся в пути, отошел, переменился. Как ты думаешь?
— Э! — Гикия безнадежно махнула рукой. И сама не заметила, что этот короткий возглас неверия, и слабый взмах — это у нее от Ореста. Влияние. Люди, сами не замечая, перенимают иногда привычки даже у врага. — Я его из дому не всегда могу вытащить. Разве он согласится на длительное путешествие?
— Тогда, — медленно и задумчиво проговорил архонт, почесывая седую бороду, — тогда… что же тогда делать, а? Надо поразмыслить. Постой-ка. Не посоветоваться ли мне…
Ламах не успел договорить. Ворвался стратег Зиф. С его дрожащих губ слетел крик:
— Скифы!
— Это наша земля! — Вождь резко выбросил правую руку с растопыренными пальцами вперед, несколько вниз, и сверкнул горящими от злобы глазами на окружающих его сородичей. — Мы, скута[20], народ от семени великих ариев, пришли сюда, к морю Ахшайна[21] раньше греческих собак! Мы изгнали племя гиммирай[22] и овладели этой степью. Она принадлежит нам уже тысячу лет. И вот какие-то проклятые эллины собираются отнять ее у нас!
Он с треском переломил тростниковую стрелу, которую вертел в руке, с яростью взглянул на обломки и бросил их в костер.
В шерстяной куртке, расшитой по вороту, полам и концам рукавов золотой нитью, в широких кожаных шароварах, удобных для верховой езды, в мягких сапогах с короткими, до икр, голенищами, перевязанными у щиколоток, чтобы не спадали, вождь сидел на пригорке, подстелив бычью шкуру, подогнув одну ногу под себя и положив рядом серую войлочную шапку с острым верхом.
Ветер трепал его перехваченные шнуром густые темно-русые волосы.
На груди висела большая золотая гривна с искусно вычеканенными подвесками, изображавшими рогатых оленей.
Мочку левого уха оттягивала вниз крупная серьга. На загорелую щеку скифа падал от серьги желтый отблеск.
Акинак — длинный, в полтора локтя, кинжал в ножнах, обвитых причудливым узором из тесно сплетенных в кровавой свалке разъяренных чудовищ: львов с головой и клювом хищных птиц, бешено оскалившихся крылатых быков, злобных сфинксов, стреляющих из лука, — был заткнут за пластинчатый серебряный пояс.
Скифы — кто в такой же куртке, как у вождя, но с более скромной вышивкой, кто в одних шароварах, голый до пояса и босой — молча сидели вокруг предводителя.
Недалеко виднелся их лагерь — сотни три конических шатров, обнесенных кольцом из крытых войлоком четырехколесных повозок.
К небу вился дым. Женщины в длинных, до пят, узких платьях и остроконечных шапочках варили в бронзовых котлах баранину. Не требовалось ни столбов, ни цепей, чтобы подвесить котел. Не нужно было долбить землю, чтобы врыть его в очаг. Он был снабжен снизу толстой «ногой», котел ставили прямо на землю, обкладывали дно снаружи сухим пометом, колючкой и разжигали костер. Для кочевников, скитающихся в полях, где не увидишь и деревца, лучше не придумать.
Становище казалось островом на этой безлесной засушливой равнине.
Давно облетели ярко-желтые и красные лепестки горицвета, крупные, приятные глазу, белые, розовые и алые цветы пиона, душистые кисточки гиацинта и оранжевая вязь шафрана.
Стада паслись на выгоревших под жарким солнцем лугах, где стлались по ветру, точно хвосты белых коней, и как бы неуловимо струились над землей тонкие, гибкие стебли ковыля. Где тихо и уныло шумели редкие поросли житняка, бобовника, поникшего шалфея. Где прохваченное ржавчиной перекати-поле уже готовилось тронуться в путь по голой осенней земле.
Лисицы охотились на полевых мышей. Кружил над степью, наводя страх на мелких зверушек, голодный ястреб. Бросок! Неудача. Зашипит потревоженная гадюка, метнется к норе суслик. Взлетит и тут же кинется вниз испуганный стрепет. Затаится в рытвине, сжавшись в комок, осторожная куропатка. И опять медленно и терпеливо парит над степью, чуть покачиваясь и подрагивая широко раскинутыми крыльями на восходящей волне горячего воздуха, зоркая хищная птица…
Вождь поднял голову и снова раскрыл большой рот, затерявшийся под густыми усами, в курчавой бороде; недобро сверкнули на темном, как бронза, сухом лице белки огромных карих глаз и ослепительно белые зубы.
— Сколько лет они притесняют нас? Не сосчитать. Год рабства тянется дольше, чем век свободы. Этот хитрый, жадный и лживый народ обманом захватил у нас лучшую землю. Диофант разрушил царство Палака. Асандр отгородил от нас каменной стеной восточную часть полуострова. Херсонес закрыл доступ к морю на западе. Сколько наших братьев схвачено и продано в далекие страны? Вы слышите — они зовут на помощь! Мы должны мстить эллинам день и ночь. Пусть ни одного грека не останется в Тавриде!
Номады внимательно слушали вождя.
Кое-кому хотелось возразить.
Эллины пришли к морю Ахшайна всего на сто лет позже кочевых скута. Значит, они имели на эту землю не меньше прав, чем скифы. Потом, эллины не только грабили — скифы и тавры научились у них строить каменные дома, торговать, выделывать из серебра и золота дорогие вазы и украшения. У кочевников, часто посещавших торжища у моря, было среди греков немало добрых приятелей. Не хотелось бы их убивать.
Но разве позволительно возражать самому вождю?
Теперь не те времена, когда предводитель избирался из среды простых людей и во всем подчинялся народному собранию. Нынешние старейшины, научившись у тех же греков, которых они так ненавидят, копить добро и обращать его в золотые монеты, захватили в свои руки полную власть над племенами. Потому и ратует вождь за очередной набег, что ему одному достанется почти десятая часть всей добычи. Попробуй не отдай. Свирепые дружинники, которых вождю есть на что содержать, живо свернут тебе шею. Кто богат — у того сила.
Так думали одни. Иные мыслили иначе. Не важно, кто пришел сюда раньше, кто позже. Важно, кто будет владеть этой землей через день, через год, через тысячу лет. Кто поселился тут навсегда, связал с этой землей свою судьбу и судьбу отдаленных потомков? Кто воздвигнет здесь новые города, когда старые опустеют, развалятся, оползут и превратятся со временем в пустынные холмы, покрытые рыжей колючкой? Кто крепкой стопой протопчет в степи и горах новые дороги, когда старые зарастут чертополохом? Кто наведет через шумные речки добротные мосты, когда старые сгорят или сгниют? Кто? Конечно, скута, их потомки.
Но большинству номадов не было дела до подобных мудрствований.
Им хотелось есть.
Не только сейчас, в данный миг, — им хотелось, чтобы у них была пища и завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год. Всегда. Человеку надо есть и пить. Надо одеваться, кормить жену и детей. Такова жизнь. После того, как сарматы потеснили скифов с севера, а эллины — с запада, юга и востока, на полуострове стало негде плюнуть. Пастбища сократились. Стада уменьшились. Скиф обнищал. Но он не хочет с этим мириться. Он стремится добыть любым способом пищу. Добывать каждый день.
И скута с благодарностью слушали старейшину, который указывал им путь туда, где можно найти еду. Пусть десятая часть захваченного у эллинов имущества достанется вождю — девять десятых получат воины.
Вот почему, когда предводитель, заканчивая речь, выкрикнул слово «поход», скифы вскочили с мест и дружно подхватили:
— Поход!
На рассвете отряд в четыреста пятьдесят человек, вооруженных луками, двинулся к Херсонесу.
Всадники в кожаных шароварах и войлочных колпаках, обнаженные до пояса, длинноволосые и бородатые, с грозно сдвинутыми бровями и свирепо оскаленными зубами, с устрашающим криком вырвались из-за холмов, сбили заслоны, проникли за пограничный вал, протянувшийся от бухты Ктенунт (Севастопольской) до бухты Символов и отгораживающий скифские владения от принадлежащего республике Гераклейского полуострова, и бросились грабить загородные усадьбы херсонеситов.
Тревога! Оставив дела, эллины взялись за щиты и копья и кинулись беспорядочной толпой к южным воротам города, расположенным между театром и цитаделью.
Но, как всегда, было уже поздно.
Пока херсонеситы добрались до места, скифы, разорив несколько мелких укрепленных селений, убив около двадцати земледельцев и захватив пятьдесят или шестьдесят женщин и детей, а также два-три стада овец, умчались, по своей повадке, далеко в степь.
Сколько людей потеряли скифы, установить не удалось, потому что они, как было у них заведено, увезли раненых и убитых с собой. Скиф бросит добычу, но никогда не оставит врагу на поругание труп сородича. Но так как в походе за ним обязательно следует два-три запасных коня, то обычно он успевает утащить и то, и другое.
