Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 3)
Они доехали автобусом до Шатле, трамваем - до Орлеанских ворот; затем другим трамваем до площади Эглиз. Здесь пришлось слезть и по многолюдным улицам дойти пешком до использованного не по назначению театра, где происходило собрание.
Вечер был удушливый, воздух предместий - зловонный. После обеда все жители вышли из своих домов и слонялись, охваченные тревогой. Улицы оглашались криками газетчиков, продававших в пригородных районах вечерние газеты.
Женни неуверенно ступала по мостовым этих старых улиц. Она устала. От тяжести креповой вуали, которая в такую жару сильно пахла краской, у нее началась мигрень. В своем траурном костюме она чувствовала себя среди этих людей чужой, - большинство из них было в рабочей одежде; она инстинктивно сняла перчатки.
Жак, шагавший с ней рядом, ясно видел, что она о трудом поспевает за ним, но не решался взять ее под руку; в присутствии друзей он обращался с ней как с товарищем. Время от времени он бросал ей одобряющий взгляд, не прерывая разговора со Стефани о последних новостях, полученных в "Юманите".
Свой оптимизм Стефани основывал на брожении среди рабочих, которое, по его словам, все усиливалось. Число заявлений, выражающих массовый протест, возрастало. Появился манифест Социалистической партии, манифест социалистической фракции парламента, манифест Всеобщей конфедерации труда, манифест Федерации Сены, манифест межфедерального бюро свободомыслящих.
- Повсюду - лихорадочная деятельность, повсюду грозные предупреждения, - утверждал он, и его агатовые глаза сверкали надеждой.
Один ирландский социалист, приехавший сейчас из Вестфалии, рассказал ему, обедая в кафе "Круассан", что сегодня вечером в Эссене, в самом центре немецкой металлургии, в сердце крупповских военных заводов, должна состояться внушительная антивоенная манифестация. Ирландец уверял даже, что на закрытых собраниях многие рабочие, чтобы помешать имперскому правительству в осуществлении его упорных воинственных замыслов, проповедовали саботаж.
Однако после полудня все встревожились по-настоящему. В залах редакции распространился пугающий слух, исходивший из Германии. Говорили, что кайзер в ультимативном тоне запросил у Сазонова объяснений по поводу русской мобилизации и, получив ответ, что эта мобилизация, хотя и частичная, уже не может быть приостановлена, велел подготовить приказ о мобилизации в Германии. В течение двух часов казалось, что все окончательно потеряно. Наконец германское посольство выступило с опровержением, и притом в самых категорических выражениях, которые убедили всех, что известие о германской мобилизации действительно было ложным. Стало известно, что его поместил в Берлине "Локальанцейгер": ответ по ту сторону границы на инцидент с "Пари-Миди". Эта непрерывная смена горячих и холодных душей держала общественное мнение в опасном возбуждении. Жорес опасался вредных последствий этой паники больше всего остального. Он не переставал повторять, что долг каждой группы, каждого центра - бороться с неопределенными страхами, которые отдавали умы во власть неотвязных мыслей о законной самозащите и были на руку врагам мира.
- Ты видел его после того, как он вернулся? - спросил Жак.
- Да, я только что проработал с ним два часа.
Немедленно по приезде из Бельгии, даже не успев сделать сообщение в парламентской социалистической фракции о результатах Брюссельской конференции, патрон собрал своих сотрудников, чтобы совместно с ними приступить к подготовке международного конгресса, который предполагалось созвать в Париже 9 августа. Чтобы обеспечить успех этой важной встречи европейских социалистов, у французской партии было в распоряжении всего десять дней, - нельзя было терять ни одного часа.
Присутствие Жореса в "Юманите" всех воодушевило. Он приехал, сильно ободренный твердой позицией немецких социалистов, полный веры в полученные от них обещания и готовый с новым увлечением отдаться борьбе. Возмущенный поведением правительства в истории с залом Ваграм, он тотчас же принял решение дать властям отпор и предложил защитникам мира блестящий реванш, назначив на следующее воскресенье, 2 августа, широкий митинг протеста.
- Ну, вот мы и пришли, - сказал Жак, ободряюще коснувшись руки Женни. Это здесь.
Она увидела взвод полицейских, стоявших наготове под одним из портиков. Молодежь продавала "Батай сендикалист", "Либертэр".
Они вошли в тупичок, где люди стояли группами и, вместо того чтобы войти в театр, болтали между собой. Тем временем собрание началось. Зал был полон.
- Ты пришел послушать Бастьена? - спросил у Жака один из выходивших, какой-то партийный активист. - Кажется, его задержали в Федерации, и он не приедет.
Разочарованный, Жак чуть было не повернул назад, но Женни была не в силах сейчас же двинуться в обратный путь. Не обращая внимания на друзей, Жак повел молодую девушку в первые ряды, где он заметил два свободных места.
Секретарь секции, некто Лефор, председательствовал, сидя на сцене за садовым столом.
Муниципальный советник, избранник квартала Монруж, ораторствовал, стоя перед рампой. Он несколько раз повторил, что война - это "ахронизм".
Люди, сидевшие рядом, болтали друг с другом, по-видимому, не слушая его.
- Тише! - время от времени выкрикивал председатель, стуча ладонью по цинковому столу.
- Присмотритесь к лицам, - сказал Жак шепотом. - Революционеров можно, кажется, различить по выражению лица. У одних революция в подбородке, у других - в глазах...
"А у него?" - подумала Женни. Вместо того чтобы смотреть на лица соседей, она рассматривала лицо Жака, его выдающийся, волевой подбородок, живой, немного жесткий взгляд, решительный и блестящий.
- Будете вы говорить? - робко прошептала она. Этот вопрос она задавала себе всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он выступил, хотелось восхищаться им еще больше, но в то же время она и боялась этого, словно стесняясь чего-то.
- Не думаю, - ответил он, беря девушку под руку. - Я плохой оратор. В тех немногих случаях, когда мне приходилось выступать, меня все время угнетало чувство, что слова увлекают меня, искажают оттенки, извращают мою настоящую мысль...
Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для нее, и вместе с тем ей всегда почти казалось, что все, что он говорит о себе, уже давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки, поддерживавшей ее локоть, и это так ее волновало, что она могла теперь думать только об одном - об этом сладостном, жгучем прикосновении, пронизывавшем ее тело.
- Понимаете, - продолжал он, - у меня всегда бывает такое ощущение, словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам... Невыносимое ощущение...
Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.
На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но проследить за нитью его мыслей было невозможно.
- Власть попала в руки эксплуататоров народа!.. Всеобщее избирательное право - это пагубный вздор!.. Рабочий - раб промышленного феодализма!.. Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы бочки с порохом, которые готовы взорваться!.. Народ, неужели ты позволишь продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо29?..
Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.
Жак наклонился к девушке:
- Глупо... Им надо говорить вовсе не это... Надо убедить их, что их много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном, решительном. Вот для чего - да, и для этого тоже - так важно, чтобы на этот раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймет, что он может все! И тогда...
Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном углу театра разгорелся частный спор, который перешел в целый диспут.
- Тише! - вопил секретарь Лефор. - Инструкция Центрального комитета... Партийная дисциплина... Спокойствие, граждане!
Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание закончилось без шума.
