Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
В комнату вошла Катя и подала Груне карточку.
— Человек спрашивает: принимаете ли? Они внизу, в карете дожидаются!
Груня передала карточку Владимиру. Он прочел фамилию человека власть имущего, от которого зависела вся будущность Груни в Петербурге как певицы, желающей поступить на сцену.
— Ведь нельзя не принять?! — сердито сказала Груня. — Скажи, что прошу! — прибавила она, обернувшись к Кате.
— А уж я в таком случае удалюсь!
С этими словами Владимир поспешно пожал Груне руку.
— А я тем более, — сказал Барбасов, — наше присутствие может только повредить Аграфене Васильевне… а дело, как видно, серьезное: «сам приехал».
Он уже успел взглянуть на карточку, брошенную Владимиром на столик.
— Желаю вам всяких успехов, волшебница, да, впрочем, что же другое и быть может?!
Он на лету чмокнул у Груни руку и в несколько гигантских шагов был уже в передней. Владимир поспешил за ним.
Они быстро надели шубы и спускались с лестницы, когда навстречу им, в сопровождении ливрейного лакея, важно поднимался, громко сморкаясь, старик с юрким, беспокойным взглядом. Этот взгляд остановился на Владимире; но тот сделал вид, что не узнал старика, и, что-то говоря Барбасову, прошел мимо.
Старик подозрительно оглянулся.
Уже совсем внизу Барбасов шепнул Владимиру:
— Да ты с ним знаком или нет?
— С кем?
— С этим.
— Знаком, у нас в доме бывает, — раздраженно ответил Владимир.
— Так что же это ты? Он на тебя метнул такой взгляд… Я заметил… ведь это уж чересчур неосторожно с твоей стороны!
— Есть несколько людей, которым я просто не в силах кланяться первый, и он из числа их.
— Ну, душа моя, ты с этим далеко не уедешь! И что это — юность еще такая, или ты совсем испорчен? Да тут не в тебе — ты можешь очень повредить Аграфене Васильевне — за что же?! Однако прощай!
— До свиданья!
Он стиснул Владимиру руку, запахнул шубу и спокойно, но важно, подняв голову, зашагал к Невскому.
«Он прав! — подумал Владимир. — Да, я испорчен, я совсем не гожусь для такой жизни. Так для чего же я гожусь и где искать того, чего мне надо?!»
Он медленно шел с печальным, уставшим видом. И этот солнечный день, и это оживление, веселые голоса, праздничное возбуждение только раздражало его все больше и больше…
V. НОВАЯ СИЛА
Уже четыре года как среди роскошных зданий набережной Невы воздвигся новый прекрасный дом. Впрочем, его нельзя было назвать домом. Это был маленький дворец, невольно останавливавший на себе взгляд любителя изящной архитектуры.
Светло и приветливо глядел он на широкую Неву своими зеркальными окнами. А когда луч солнца ударял в них, то гуляющие по набережной заглядывались на мелькавшие, как призрак, уголки богатой, как-то даже волшебно богатой обстановки.
Дом этот принадлежал одному из самых любимых баловней фортуны последнего двадцатилетия Михаилу Ивановичу Бородину. Он еще десять лет тому назад купил это место, где стоял уцелевший от времени одноэтажный, приходивший в полное разрушение домик со старым заглохшим садом, со всех сторон окруженным теперь высокими брандмауэрами соседних зданий.
Каждый день, среди кипучей неустанной деятельности, Михаил Иванович находил часок подумать о своем будущем жилище, и мало-помалу к тому дню, как оно выглянуло на свет из-за закрывших его лесов и забора, вся меблировка, все внутренние украшения были готовы. И когда Михаил Иванович, крупнейший туз финансового и официального мира, созвал к себе на новоселье своих соратников, ему было чем похвастаться.
Его дом производил впечатление не нового жилья разбогатевшего и желающего пустить в глаза пыль человека, а казался старым, поколениями насиженным гнездом людей, умевших жить и имевших на то все способы.
— Да откуда вы могли добыть такие прелести? — спрашивали его изумленные гости.
— Понемногу отовсюду, — отвечал он. — Конечно, меньше всего от здешних петербургских Линевичей. Губернская глушь наша дала немало, ну а потом за границей достал многое, в Италии, в Париже…
Теперь один этот дом, с прекрасной коллекцией старых и новых картин, с драгоценным мрамором, мозаикой и старинной мебелью, уже сам по себе составлял значительное состояние. Но для Михаила Ивановича это была просто игрушка, забава, которую он имел полное право себе позволить.
В последние десять лет во всех его разнообразных предприятиях была ему неизменная удача, его деньги, как будто магнит какой, влекли к себе новые деньги, и состояние его, как, впрочем, и всегда в таких случаях, росло с баснословной быстротой.
Этот дом, им созданный, казалось бы, мог совершенно удовлетворить его любовь к изящной, настоящей роскоши, он являлся олицетворением лучших мечтаний его юности. А между тем Михаил Иванович не был удовлетворен, несмотря на то, что он сделал все, что только можно сделать. Это царское жилище казалось ему иногда чуть что не мещанством. Он мечтал теперь о другом доме, о старом, потускневшем, обветшавшем Горбатовском доме на Мойке. Он готов был отдать десять, двадцать таких домов, как его, готов был пожертвовать большей частью своего состояния, чтобы только иметь возможность жить в Горбатовском доме, жить хозяином и иметь право оставить на облупившемся фронтоне старый, засиженный птицами герб Горбатовых под скромной дворянской короной.
Но, конечно, никто не мог подозревать его мечтаний и его недовольства. Его считали одним из самых счастливых людей в Петербурге.
В его доме жилось, по-видимому, весело, даже очень весело с тех пор, как его семья, после смерти Бородиных, переехала в Петербург. Приемы сменялись приемами, званые обеды — обедами, балы, вечера, концерты. По меньшей мере раз в неделю, с одиннадцати часов вечера и до глубокой ночи зажженные лампы и люстры озаряли набережную вокруг дома, и иной раз трудно было даже проехать от столпившихся экипажей.
Бородин еще давно, в Москве, потерял трех детей и остался со своим старшим сыном и дочкой.
Молодой Бородин теперь уже окончил курс в университете и, по желанию отца, как нельзя больше согласовавшемуся с его собственным, находился за границей, причисленным к одному из наших посольств.
Михаилу Ивановичу уже было обещано в самом скором времени штатное место для сына. Вообще относительно своего мальчика он был спокоен.
Молодой Бородин вышел юношей способным, солидным и очень благоразумным. Бояться с его стороны каких-нибудь вредных и трудно поправимых увлечений было нечего. Уезжая за границу, он имел с отцом долгую откровенную беседу, в которой изложил свои взгляды, желания и планы.
У мальчика было огромное отцовское честолюбие. Он желал играть крупную роль во что бы ни стало и, несмотря на свои двадцать два года, серьезно и уверенно сказал отцу:
— Я сердце свое держу — вот как! Оно у меня не пикнет, я знаю, что если дать ему волю, оно может наделать глупостей, которых потом и не исправишь, а я глупостей с первых же шагов своей жизни делать не намерен…
Впрочем, он напрасно и говорил о своем сердце — оно до сих пор себя еще ничем не проявило.
— Главное, — заключил он, — ты, папа, можешь быть в одном спокоен — до тридцати лет я не женюсь, хоть режь меня — не женюсь… это первое, что я себе положил; довольно я нагляделся и знаю, какой ад — ранние браки!
Михаил Иванович даже подумал, что его мальчик чересчур благоразумен. «Но ничего! — решил он. — Так все же лучше…»
Юный дипломат остался верен себе до конца. Когда отец объявил ему цифру ежегодного содержания, какое он был намерен высылать ему за границу, Жан воскликнул:
— О, это слишком много! Мне и двух третей за глаза довольно.
Михаил Иванович улыбнулся.
— Конечно, немало! Но я так решил и для меня не составит затруднения высылать тебе эти деньги.
— Alors, tu veux que je commence à faire mes petites économies? Bon, j'accepte! [36] Я все рассчитал и разузнал, я вовсе не хочу скупиться и считать копейки, я даже изумлю своей роскошью этих немцев, там это недорого стоит… и увидишь, папа, буду присылать тебе изрядный остаток для наивыгоднейшего помещения…
— Увидим! — сказал Михаил Иванович.
Юный дипломат простился с отцом, матерью и сестрой. Когда мать благословила его, крестила и целовала, обливаясь слезами, он как бы смутился, в его молодом, румяном, чисто русском лице как бы что-то дрогнуло. Он горячее прижался к матери, но в то же мгновение совладал с собою и выехал из родительского дома спокойный и довольный. Он спешил начать свою новую жизнь; она ему улыбалась, и он считал себя для нее достаточно приготовленным.
Теперь вот уже второй год он был за границей и аккуратно, два раза в месяц, писал родителям интересные письма. Его письма могли почесться образцом изящного, игривого слога. Из них было видно, что он очень доволен своей жизнью, а главное, самим собою. «Я» — самодовольное, лучезарное, торжествующее — так и горело, так и переливало всеми цветами радуги с первой и до последней строчки.
