Всеволод Соловьев - Царь-девица
Софья не говорила ни слова. Она сидела задумавшись и только изредка взглядывала на своего друга.
Она умела читать в лице его и теперь видела, как что-то мучительное и тяжелое ложится между ним и ею. Вот ведь его глаза останавливаются на ней безучастно и холодно, немой упрек в его взгляде… К тому же он прав.
— Уговорите стрельцов, — сказала она своим советникам. — Князь Василий правду сказал, можно обойтись без Нарышкинской крови, пускай стрельцы требуют их заточения по монастырям, удаления навсегда из Москвы, но не казни. А то так просто дайте им возможность убежать отсюда. Вам легко, под каким-нибудь предлогом, отвлечь внимание одного из караулов… Пусть они бегут.
— Нет, это неладно! — решительно заговорил Милославский. — Дело делать, так делать до конца и робеть нечего. Одною лишней головой можно поступиться… Я бы пальцем не шевельнул для Нарышкиных.
— Сам бы я пошел к ним, — раздумчиво сказал Голицын, — да толку из того не выйдет, меня и не послушают, пропаду только даром.
— Господь тебя сохрани, еще что надумал! — испуганно вскрикнула царевна. — Нет, ты в это дело не вмешивайся: как сначала был в стороне, так и оставайся!
Она снова стала уговаривать Хованского последовать совету Голицына.
Тот даже обещал ей потолковать со стрельцами, но в то же время подмигнул Милославскому, давая ему знать, что ровно ничего не сделает.
Когда царевна их отпустила от себя, удержав Василия Васильевича, они порешили не допускать никаких послаблений.
— Вот еще нещечко навязался, — ворчал Хованский. — И зачем это он сюда явился? Сидел бы на Украине. Сам палец о палец не ударил, а, чай, заранее уже наметил себе первое место. И еще человеколюбцем прикидывается, вишь ты, крови не нужно! Ну, да это еще посмотрим, как он займет первое место, по времени и с ним можно будет справиться…
XV
Прошел весь день, прошла ночь, прошел даже и роковой час утра, в который уж два раза собирались мятежники на Красной площади, а в Кремле покуда все еще тихо.
Но вот к царице бежит старый князь Одоевский с ужасною вестью: стрельцы опять идут.
Все Нарышкины и сын Матвеева Андрей Артамонович переполошились и кинулись прятаться. Сначала замкнулись в комнате маленькой дочери царицы, царевны Натальи Алексеевны, но тут было опасно. Куда деваться?
— Ко мне идите, ко мне! — запыхавшись говорила, выбегая им навстречу из своих покоев, вдова-царица Марфа Матвеевна. — Моя постельница вас спрячет.
Нарышкины кинулись в покои царицы. Постельница провела их в темный чулан, завалила перинами и подушками, а дверь чулана нарочно оставила отворенною.
Тараруй был опять на площади и, вместо того, чтоб уговаривать стрельцов, твердил им:
— Теперь уже не уходите, добивайтесь Нарышкина, а не выдадут, так прямо и хватайте царицу — и впрямь, видно, она заодно с изменниками!
Стрельцов нечего было разжигать — они и без того ломились во дворец и неистово кричали:
— Подавайте нам Нарышкина, без него не уйдем! Коли главный изменник жив останется, где же наша служба царскому дому?
На этот раз даже царевна Софья испугалась.
Милославский сказал ей, что он с Хованским уговаривали стрельцов, что Хованский и теперь на площади, но что ничего нельзя сделать — теперь никто не может сговорить с ними. Остается одно, скорей исполнить их требование.
Царевна отправилась к Наталье Кирилловне.
— Что ж это, матушка, — сказала она резким голосом, — долго ли нам мучиться, долго ли ежеминутно себе смерти ждать? Ведь уж не отбыть твоему брату от стрельцов, так выдай его — не погибать же нам всем за него!
Наталья Кирилловна ничего ей не ответила, только сверкнула на нее глазами.
Но Софья говорила громко. Ее слова слышали все бояре, бывшие с царицей.
— Царевна правду молвила, — стали толковать они, — лучше одному погибать, чем всем.
Некоторые из бояр подошли к царице, поклонились ей до земли и со слезами стали просить ее выдать брата.
— Государыня, — говорили они, — перемоги сердце свое ради своего же спасения, ради спасения всего рода царского, ради всех нас, верных и преданных слуг твоих!
— Чего вы от меня просите!.. — в отчаянии, ломая руки, говорила царила. — Сами посудите, могу ли я выдать брата? Боже мой! Одного уже отняли, убили безвинно Афанасия… Так довольно и этой муки… На всю жизнь хватит… Чего просите! Ведь еще жива я, еще бьется мое сердце, так как же хотите, чтоб я отказалась от своего единокровного и единоутробного брата?
Но бояре продолжали настаивать. Каждому из них была дорога своя жизнь, и никто не мог найти иного средства к спасению, кроме выдачи Нарышкина.
Стрельцы все больше и больше неистовствовали, все громче кричали. Медлить было невозможно.
— Матушка, — снова возвысила голос царевна, — не будь причиною гибели многих ни в чем неповинных. Или не видишь, как стрельцы освирепели, — они сделают, как говорят… Никто из нас не избежит смерти… Решайся же… перейди с братом в церковь Спаса… Помолимся все да и пусть выйдет он к ним, а в руки ему дай Образ Богородицы, быть может, это спасет его, быть может, мятежники и устыдятся перед святынею!
В этих последних словах царевны для Натальи Кирилловны прозвучала слабая надежда. Но не могла же она произнести своим собственным языком отречение от брата.
— Оставьте меня! Оставьте! Делайте, что хотите, — задыхаясь, прошептала она и упала на колени перед образами, инстинктивно закрывая глаза, затыкая себе уши руками, чтоб ничего не видеть и не слышать. Бояре почти на руках снесли ее в церковь Спаса за Золотой решеткой, отправились в тот чулан, где скрывались Нарышкины, и объявили Ивану Кирилловичу всеобщее решение.
Несколько мгновений он не подавал голоса, но вот, наконец, вышел к боярам, шатаясь, с искаженным лицом.
— Божья воля! — сказал он. — Ведите меня на казнь! Я не противлюсь.
Иван Кириллович был еще совсем молодой человек. Рослый, здоровый, красивый, веселого нрава, до сих пор он помышлял только об удовольствиях. Вся жизнь представлялась ему в праздничном виде, никогда его мысли не останавливались на чем-нибудь серьезном, никогда он ни над чем не работал. Да и зачем было ему работать — все так легко ему давалось. Любимый брат царицы, он едва достиг двадцати трех лет и уже был сделан боярином; денег у него куры не клевали; веселых друзей-товарищей — целая орава. На конюшне коней и не сосчитаешь; всякого драгоценного оружия, серебра да золота — видимо-невидимо — над чем тут задумываться?
Его обвинили перед стрельцами в том, что он царское семейство извести хочет, хочет сделаться сам царем и уж надевал на себя корону. Это была клевета — никогда Иван Кириллович и не помышлял ни о чем подобном. Правда, он от души радовался и торжествовал, когда избрали на царство его племянника, Петра Алексеевича; правда, что шутя и играя с мальчиком, он однажды возложил на него корону, нарядил его в полное, торжественное облачение царей русских.
Маленький Петр был очень забавен в этом одеянии; вся детская курчавая головка его ушла в корону, так что из нее выглядывал только кончик носа. Иван Кириллович начал смеяться, шутить.
— Какой, — говорит, — ты царь, Петруша, как увидят тебя, так и начнут пальцем показывать, мол, то обезьянка заморская, а не царь, такого еще у нас не бывало! А вот постой, погоди, дай-кось я тоже царем наряжусь!
И, чтоб позабавиться и подразнить ребенка, он надел на себя корону, взял скипетр и стал перед племянником в горделивую позу.
— Ну, смотри, вот я царь, так царь! Вот меня увидит народ, так в ноги мне поклонится — так-то!
Он смеялся, смеялся Петр Алексеевич, цепляяь за молодого дядюшку и отнимая у него свою корону.
Эту сцену подглядели недруги и из невинной игры выросла клевета, которая теперь погубила Ивана Кирилловича. Ему нужно расстаться с молодой, привольной жизнью, идти на казнь смертную, на лютые мучения… А жить так безумно хочется — жизнь так прекрасна, так все улыбалось до сих пор, и впереди были одни только радости. Умирать нужно, да и как умирать-то: не мгновенною неожиданною смертью, которую не заметишь и не почувствуешь, пожалуй, а идти на смерть, знать, что впереди, близко, сейчас ждет что-то страшное, безобразное, отвратительное.
Подкосились ноги у Ивана Кирилловича, зашатался он, чуть не упал, но бояре его поддержали.
— Что ж делать-то боярин, — расслышал он, — что ж делать-то, не гибнуть же нам за тебя за одного. Они-то, вишь, грозятся всех перебить, коли тебя не выдадим.
Иван Кириллович поднял побледневшее лицо свое, взглянул на всех помутившимися глазами, и каждый прочел в этом взоре себе укоризну, и у каждого невольно опустились веки.
— Ведь я иду, иду на смерть, так чего ж вам еще? Молчите — мне нечего вас слушать! Дайте только проститься с сестрою…
