Михаил Каратеев - Русь и Орда Книга 2
Другое документальное доказательство того, что баня в жизни древних русов имела первостепенное значение, мынаходим в мирном договоре, заключенном киевским князем Олегом с Византией, после победы, одержанной над нею в 907 году. Несмотря на краткость этого договора, текст которого сохранился до наших дней, в нем точно оговаривается, что русским послам и купцам, приезжающим в Царьград, в числе прочих видов жизненного и бытового обеспечения, должны быть предоставлены бани, в которых они могут «мытися елико хотят».
Из того факта, что подобное требованье включается в столь важный государственный документ, логически вытекают два вывода: что в десятом столетии частое мытье в бане русы считали одной из важнейших человеческих потребностей и что в блистательной Византии эту потребность нелегко было удовлетворить.
Можно было бы привести еще много подобных свидетельств. Баня часто упоминается в наших летописях, в целом ряде старинных русских былин и народных сказок, ей посвящены десятки, если не сотни, пословиц и поговорок, среди которых есть и такие: «Мой в церкви душу, а в бане тело», «Без бани нам не живать, – баня вторая мать», «Без бани мы бы все пропали» и т. д.
Эту любовь к чистоте тела русский человек в неприкосновенности пронес через века своей истории, и потому особенного удивления заслуживают попытки некоторых западных историков изобразить наших предков как дикий и грязный народ, тогда как именно они могли служить образцом чистоплотности для других народов.
*По преданьям, апостол Андрей Первозванный водрузил крест на месте нынешнего Киева, а после дошел до Новгорода, где оставил свой жезл. Таким образом, его свидетельство относится именно к тем народам, которые позже приняли имя Руси.
* Для сравнения стоит отметить, что «гигиена» средневекового Запада развивалась в ином направлении и заботилась не столько о чистоте тела, сколько о том, чтобы сделать менее заметной его нечистоту. Сохранились описания всевозможных ухищрений, применявшихся с этой целью в высших слоях западноевропейского общества: натирание различными благовониями, обливание духами, окуриванье комнат сильно пахнущими смолами, ношение под одеждой особых подушечек с ароматическими веществами и даже специальных ловушек для насекомых. Но о банях или о чем-либо подобном мы в западноевропейских хрониках никаких упоминаний не встречаем и легко можем представить себе, на каком уровне находилась, напр., гигиена женщин, закованных в «пояса целомудрия», ключи от которых любящие мужья увозили с собою в годами длящиеся походы.
* * *Час спустя радушный хозяин уже усаживал помывшегося гостя за стол, в низкой, но довольно просторной трапезной, которую Карач-мурза при входе окинул внимательным и любопытным взглядом: ему впервые в жизни довелось переступить порог русского помещичьего дома.
Горница была убрана Скромно, но опрятно. На ее стенах, облицованных побуревшими от времени березовыми досками, были развешаны оленьи и лосиные рога, оружие и резные деревянные блюда; в красном углу, возле небольшой божницы, оправленной вышитым полотенцем, перед ликом Архангела Михаила – покровителя Карачевской земли, – теплилась лампада; вдоль одной из стен тянулся высокий дубовый ларь, с резною наклонной крышкой, а над ним – несколько полок с посудой и домашней утварью. У других стен стояли крытые домоткаными коврами лавки, а в центре – широкий стол, уставленный закусками. В медном свечнике, стоявшем посредине, горело несколько восковых свечей, мягкий свет которых придавал помещению особую уютность.
Во всей обстановке этой горницы, – подобных которой на Руси имелись, вероятно, тысячи, – не было ничего особенно примечательного, но при взгляде на нее Карач-мурзой внезапно овладело странное, не поддающееся объяснению чувство: ему показалось, что он уже бывал здесь когда-то и видел все это не раз. Воображение как будто даже подсказывало ему те предметы убранства комнаты, которых он еще не успел заметить. Вот, над входной дверью, за его спиной, должна висеть зачучеленная кабанья голова… Он быстро обернулся, и с губ его едва не сорвалось: «Бисмаллах!» – Голова, действительно, висела над дверью и щерилась на него кривыми желтыми клыками.
Карач-мурзе на мгновение сделалось жутко, но он сейч же отогнал наваждение. «Не может быть, – подумал он. Наверное, я, когда входил в дверь, посмотрел наверх и увидел эту голову или ее тень на стене и не осознал этого, ибо был занят другими мыслями. Ведь я никогда здесь не бывал и не мог того знать… А может быть, это было во сне? – Нет, и во сне не видел такого, а все-таки…»
– Садись, сделай милость, Иван Васильевич, – возратил его к действительности голое хозяина, – да вот, прошу любить и жаловать, сынок мой Павел, – указал он рукою вошедшего в этот миг молодца лет двадцати. «Сынок» был стом в добрую сажень, и заметно было, что по силе он мог потягаться с любым медведем, хотя лицом, на котором начинала пробиваться белокурая бородка, он и впрямь походил еще на мальчика.
– Это мой меньшой, – продолжал Михаила Андреевич, – а старшой мать сопровождает. В отъезде моя жена, – пояснил он. – На минувшей седмице получила весть, что занедужил родитель ее, а ему уже за восемьдесят, – видно, призывает Господь. Ну и поехала к нему в Звенигород, проститься и проводить в последний путь. Так что за хозяйку ноне будет у нас дочка моя Ирина, – сейчас выйдет, должно, на поварне захлопоталась. А пока суд да дело, выпьем по чарочке рябиновой за приятную встречу и во укрепление знакомства! Налей-ка, Павлуша!
Глава 25
Когда Ирина вошла и хозяин представил ее Карач-мурза на последнего снова нахлынуло чувство, испытанное им входе сюда: ему показалось, что он уже где-то видел эту женщину. Но это ощущение было столь мимолетным, что он почти не успел его осознать и сейчас же подумал другое: она ему кого-то напоминает. Но кого, – он не мог вспомнить.
Ирина между тем, поздоровавшись с гостем приветлив но без жеманства, освободила на столе место для блюда с горячими оладьями, которое внесла за нею дворовая девушка поправила фитили на свечах, а затем села рядом с братом, почти напротив Карач-мурзы. Движения ее были неторопливы, пожалуй, даже несколько вялы, – может быть, потому, что под этой нарочитой небрежностью она хотела скрыть свое смущение, чувствуя, что невольно привлекает к себе внимание приезжего боярина.
Карач-мурза действительно поглядывал на нее всякий раз, когда это можно было сделать не рискуя показаться нескромным. По своей натуре и по воспитанию он не был застенчив и робок с женщинами, ибо в мусульманской среде эти чувства были просто несовместимы с достоинством мужчины. Но с русской женщиной он сидел за одним столом впервые и потому с интересом присматривался к ней и к ее положению в семье, чтобы уяснить – как следует себя с нею держать. Ирина была хороша собой, но Карач-мурзе она показалась подлинной красавицей, ибо на Востоке такой тип женщины являлся редкостью и ценился особенно высоко.
На вид ей можно было дать года двадцать три – двадцать четыре. Она была немного полна, но эта полнота скрадывалась хорошим для женщины ростом, который казался еще выше, благодаря высоким каблукам на желтых сафьяновых полусапожках и длинному сиреневому летнику с кружевными зарукавьями, расшитому позументом спереди и по подолу. Голова ее, поверх шитого бисером волосника, была повязана парчовым повойником. По обычаю замужних женщин того времени совершенно скрывавшим волосы, но, судя по большим серым глазам и нежной белой коже, – они были светло-русы. Темные, круто изогнутые брови, прямой, чуть вздернутый нос и небольшой, твердо очерченный рот с едва заметно выступающей вперед нижней губой налагали на это красивое лицо несколько холодное, даже слегка надменное выражение, но лишь до тех пор, пока она оставалась серьезной. Улыбка мгновенно рассеивала это впечатление, совершенно ее преображая и придавая всему ее облику чарующую прелесть.
*Летник – старинная женская одежда, род платья с длинными Рукавами, застегивающегося до горла. Для парадных случаев делался из шелка и расшивался золотом и жемчугом, а также пополнялся пристегивающимися обшлагами – зарукавьями и воротником, или ожерельем.
Пока Карач-мурза накапливал все эти наблюдения и про себя дивился тому, что такая женщина, – способная украсить собою гарем и двор любого из земных владык, – живет безвестно в этой глухой деревушке, трапеза шла своим чередом. Михаила Андреевич оказался словоохотливым, а может просто обрадовавшись редкому гостю, говорил без умолку, все подливая ему и себе крепких настоек.
Карач–мурза, наоборот, был вначале молчалив и так коротко отвечал на вопросы хозяина, что последний наконец обратил на это внимание. Что-то ты будто не весел, боярин? – спросил он. – Либо какая забота у тебя на сердце?
– Не обессудь, Михаила Андреевич. Заботы нет никакой, а притомился в пути изрядно.
