Александр Дюма-сын - Дама с камелиями

Пробило час ночи. Я решил, что подожду еще час, но в два часа, если Маргарита не вернется, поеду в Париж.

Я взял книгу, чтобы заставить себя не думать.

«Манон Леско» лежала на столе. Мне казалось, что местами страницы были орошены слезами. Перелистав книгу, я закрыл ее, так как через завесу моих сомнений слова казались лишенными смысла.

Время подвигалось медленно. Небо было обложено. Осенний дождь хлестал в окна. Раскрытая постель казалась мне иногда могилой. На церковных часах печально пробило половину.

Теперь я уже боялся, что кто-нибудь войдет. Мне казалось; что только несчастье может меня разыскать в этот час и в этой тьме.

Пробило два часа. Я подождал еще немного. Только часы нарушали молчание своим монотонным, размеренным тиканьем.

Я ушел наконец из комнаты, где все предметы приняли печальный облик, который передается окружающей обстановке печальным одиночеством души.

В соседней комнате я застал Намину, уснувшую над работой. Когда я открыл дверь, она проснулась и спросила, вернулась ли барыня.

— Нет, но если она вернется, скажите, что я не мог справиться с беспокойством и отправился в Париж.

— Так поздно?

— Да.

— Но как? Ведь вы не найдете извозчика.

— Я пойду пешком.

— Дождь идет.

— Ну так что же?

— Барыня вернется, а если не вернется, можно утром поехать справиться, что ее задержало. Вас убьют на дороге.

— Нет никакой опасности. Нанина, прощайте.

Девушка принесла пальто, подала мне его и предложила пойти разбудить вдову Арну и узнать у нее, нельзя ли достать экипаж, но я отказался, убежденный, что потеряю на эту маловероятную попытку больше времени, чем мне нужно, чтобы пройти половину пути.

К тому же мне необходим был свежий ветер и физическое утомление, чтобы пересилить нервное возбуждение, которое меня охватило.

Я взял ключ от квартиры на улице д'Антэн и, попрощавшись с Наниной, которая проводила меня до ограды, ушел.

Сначала я бежал, но земля была вязкая, и я скоро устал. Через полчаса я должен был остановиться, так как весь был в испарине. Переведя дыхание, я продолжал идти. Ночь была такая темная, что каждую минуту я боялся наткнуться на деревья, которые вдруг вырастали передо мной, и казалось, что навстречу мне бегут огромные призраки.

Я встретил одного или двух ломовых извозчиков, которых быстро обгонял.

По направлению к Буживалю проехала коляска. Когда она миновала меня, у меня появилась надежда, что Маргарита сидит в ней.

Я остановился и крикнул:

— Маргарита! Маргарита!

Никто мне не ответил, коляска удалилась. Я продолжал свой путь.

Мне понадобилось два часа, чтобы дойти до заставы.

Вид Парижа вернул мне силы, и я побежал по длинной аллее, по которой столько раз проходил раньше. В эту ночь там никого не было. Как будто я путешествовал по мертвому городу.

Начало светать. Когда я пришел на улицу д'Антэн, город начал уже понемногу просыпаться. В церкви пробило пять часов, когда я входил в дом номер девять.

Я сказал свое имя швейцару — он получил от меня достаточно денег и знал, что я имею право приходить в пять часов к мадемуазель Готье, — и прошел без затруднения.

Я мог у него спросить, дома ли Маргарита, но он мог мне ответить отрицательно, а я предпочитал сомневаться еще две лишние минуты, так как, сомневаясь, не переставал надеяться.

Я прислушался у двери, стараясь уловить какой-нибудь шум, движение, — ничего, буживальское молчание, казалось, переселилось сюда.

Я открыл дверь и вошел.

Все занавеси были плотно задернуты. Я открыл их в столовой и направился в спальню. Я бросился к шторам и сильно потянул за шнурок. Шторы поднялись, слабый свет проник в комнату, я подбежал к постели.

Она была пуста!

Я открывал все двери одну за другой и заходил во все комнаты.

Нигде — никого. С ума можно было сойти!

Я прошел в уборную, открыл окно и несколько раз позвал Прюданс. Окно мадам Дювернуа не открывалось.

Тогда я спустился к швейцару и спросил, приходила ли мадемуазель Готье сюда днем.

— Да, — ответил он, — с мадам Дювернуа.

— Она ничего не велела мне передать?

— Ничего.

— А куда они потом отправились?

— Они сели в экипаж.

— В какой экипаж?

— Собственный.

Что все это значило?

Я позвонил у соседнего подъезда.

— Вам к кому, барин? — спросил швейцар, отворив мне дверь.

— К мадам Дювернуа.

— Ее нет дома.

— Вы наверное знаете?

— Да, барин, вот письмо для нее, оно лежит со вчерашнего вечера, и я еще его не передавал.

И швейцар показал мне письмо, на которое я машинально посмотрел.

Я узнал почерк Маргариты и взял письмо.

На конверте было сказано:

«Мадам Дювернуа для передачи господину Дювалю».

— Это для меня письмо, — сказал я швейцару и показал ему на адрес.

— Ах, вы господин Дюваль? — спросил швейцар.

— Да.

— Теперь я вас узнаю, вы часто бываете у мадам Дювернуа.

На улице я тотчас разорвал конверт.

Если бы у ног моих ударила молния, я бы не так испугался, как прочтя это письмо.

«Когда вы будете читать это письмо, Арман, я буду уже любовницей другого. Между нами все кончено.

Возвращайтесь к отцу, мой друг, поезжайте к вашей сестре, чистой девушке, которая не знает о нашей грязи, и около нее вы забудете скоро те страдания, которые вам причинила погибшая девушка Маргарита Готье. Вы любили ее, и вам она обязана единственными счастливыми моментами своей жизни, которая, по счастью, недолго протянется».

Когда я прочел последние слова, мне показалось, что я сошел с ума.

Одно мгновение я боялся упасть на мостовую. Облако застилало мне глаза, и кровь стучала в висках.

Однако я пришел в себя, оглянулся кругом, удивленный, что жизнь по-прежнему идет дальше независимо от моего несчастья.

Я не был достаточно силен, чтобы перенести в одиночестве удар, который мне нанесла Маргарита.

Тогда я вспомнил, что отец тут, в городе, что через десять минут я могу быть около него и что он всегда разделит мою печаль.

Я побежал, как сумасшедший, как вор, в гостиницу «Париж»: ключ был в дверях комнаты отца. Я вошел.

Он читал. Судя по тому, что он почти не удивился моему приходу, можно было подумать, что он меня ждал.

Я бросился к нему в объятия и, не сказав ни слова, протянул ему письмо Маргариты и упал перед его постелью, залившись слезами.

XXIII

Когда жизнь приняла свое обычное течение, я никак не мог освоиться с мыслью, что начинающийся день не будет для меня похож на предыдущие. Временами мне казалось, что только какие-то обстоятельства, случайно забытые мною, заставили меня провести ночь не с Маргаритой, но когда я вернусь в Буживаль, я найду ее в таком же беспокойстве, в каком был я сам, и она спросит меня, почему я так долго не возвращался.

Когда жизнь создает такие отношения, как наши, эти отношения не могут порваться без того, чтобы не нарушить все другие жизненные связи.

Я должен был время от времени перечитывать письмо Маргариты, чтобы убедиться, что все это не сон.

Изможденный нравственным потрясением, я не в силах был двигаться. Беспокойство, ночная прогулка, неожиданная новость подкосили меня. Отец воспользовался этой полной расслабленностью и получил мое формальное согласие поехать с ним.

Я обещал все, что он хотел. Я был не в силах спорить и нуждался в сильной поддержке, чтобы продолжать жить после того, что случилось.

Я был счастлив уже тем, что отец хочет поддержать меня в таком горе.

Помню только, что в тот же день, часов в пять, он усадил меня в почтовую карету. Не сказав мне ни слова, велел уложить мои вещи, привязать сундуки сзади кареты и уехал вместе со мной.

Я понял, что сделал, только тогда, когда город исчез из моих глаз и пустынная дорога напомнила мне о пустоте в моем сердце. Слезы снова полились у меня из глаз.

Отец понял, что даже его слова не могут меня утешить, и дал мне выплакаться. Он не произносил ни слова, только изредка пожимал мне руку, как бы напоминая, что рядом сидит друг.

Ночью я спал. Мне снилась Маргарита. Я внезапно проснулся, не понимая, почему я в карете. Потом я вспомнил все и уронил голову на грудь.

Я не решался заговорить с отцом, боялся, что он мне скажет: «Ты видишь, я был прав, когда не верил в любовь этой женщины».

Но он не воспользовался своим положением и за всю дорогу до С. ни разу не заговаривал о том событии, которое заставило меня уехать.

Когда я здоровался с сестрой, я вспомнил слова из письма Маргариты, относившиеся к ней, но мне было ясно, что, как ни хороша была моя сестра, она не могла меня заставить забыть любовницу.

Начался сезон охоты, отец думал, что это может меня развлечь. Он устраивал охотничьи прогулки с соседями и знакомыми. Я участвовал в них без отвращения, но и без увлечения, с тем равнодушием, которое было так характерно для меня со времени моего отъезда.