Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме
Мне не исполнилось трех лет, когда я видел маму в последний раз. Дело в том, что отца арестовали за два месяца до моего рождения. Долго от него не было никаких известий; наконец, года через полтора пришло от него письмо. Федора Аристарховича Фавстова приговорили к ссылке на Енисей. Он жил в глухой деревне неподалеку от тех мест, где в свое время был в ссылке Сталин. Получив письмо от мужа, Веточка немедленно начала собираться к нему. Тетка противилась категорически, но Веточка ничего и слышать не хотела.
– Что же, она так и оставила меня? – спросил я однажды с невольной горечью.
– Это не она, это я оставила тебя себе, – отрезала тетя-мамаша.
Мама хотела непременно взять меня с собой к отцу, который никогда не видел меня. Мама не сомневалась, что везде проживет, в крайнем случае, шитьем. Тетка вырвала меня у нее чуть ли не из рук. Месяца через три от матери пришло письмо. Она действительно отыскала отца, и они кое-как устроились, но после этого письма писем больше не было.
Еще одно неизгладимое воспоминание моего детства: тетя-мамаша увела меня к другой тете, чьи волосы были так похожи на мамины; к тому же они были как будто обсыпаны липовым цветом, хотя липы уже отцвели. Дело было в конце августа. Нечего и говорить, что та другая тетя была Софья Смарагдовна. Она попросила меня непременно называть ее «тетя Софи», а никак не «тетя Соня». «Я не соня, – говорила Софья Смарагдовна. – Я вообще никогда не сплю». Когда-нибудь я попробую пересказать сказки, которые она мне рассказывала, когда тетя Маша ушла домой без меня. 23 августа 1939 года был подписан советско-германский договор, и тетя Маша за меня боялась, боялась, не отнимут ли меня у нее. «Вы помните, что сделали с его дедом, когда подписали договор с Германией двадцать один год назад?» – спросила тетя Маша у тети Софи. «Я все помню», – кивнула та. А писем от моих родителей так и не было. Лишь в 1956 году я узнал, что моего отца расстреляли на третий день после подписания германо-советского договора. «Как дедушку твоего», – обронила Марья Алексевна. А следы моей мамы так и затерялись в Сибири. До самой смерти тетя Маша время от времени принималась вдруг судорожно прибираться в нашем домике, ожидая, не появится ли на пороге ее Веточка.
Глава восьмая
ЮБИЛЕЙ
ПРОШЕЛ год с тех пор, как я впервые увидел Чудотворцева, но никакого сближения с ним все еще не последовало. Правда, я теперь чаще встречал Чудотворцева в коридорах института и здоровался с ним, открыто называя его: «Платон Демьянович», но он рассеянно отвечал мне, как ответил бы любому другому студенту, и я не был уверен, узнает ли он меня. По всей вероятности, вряд ли: ведь он к тому времени почти ослеп.
Между тем вокруг фамилии Чудотворцев копились в институте слухи. Сразу же после двадцатого съезда партии, то есть ранней весной, вспомнили, что 18 ноября 1956 года нашему профессору Платону Демьяновичу Чудотворцеву («нашему» при этом загадочно, но тем более демонстративно подчеркивалось) исполняется восемьдесят лет, и просто нельзя обойтись без юбилейных торжеств. Тем самым наш скромный пединститут доказал бы, что и мы реагируем на решения двадцатого съезда и следуем линии партии. При этом и повод был патриархально-безобидный. В конце концов, профессор Чудотворцев был не из тех, кто только что по амнистии вышел из лагеря или вернулся из ссылки, а в институте объявились и такие. Конечно, в жизни Чудотворцева бывало всякое, но последние десять лет, как округляли некоторые, а другие возражали, что лет восемь-девять, он тихо и мирно числился у нас на кафедре классической филологии. Сгоряча собрались отмечать юбилей 18 ноября, но вовремя вспомнили: это же по старому стилю, это Платонов день, то есть именины Чудотворцева, церковный праздник, а день рождения Чудотворцева приходится на 1 декабря по новому стилю, и было бы неприлично приурочивать юбилейную конференцию к дню ангела (при этих словах институтское начальство заговорщически улыбалось и понижало голос).
Дело осложнялось еще и тем, что никто не знал, как проводить юбилейную конференцию, а никаких определенных указаний по этому поводу не поступало. Строго говоря, можно было бы справлять и другой юбилей: двадцать пять лет с тех пор, как была опубликована последняя работа Чудотворцева «Материя мифа», которую никто не читал, так как за чтение ее, говорят, сажали, как за чтение «Вех». На кафедре классической филологии никто не сознавался в том, что когда-нибудь читал даже специальные работы Чудотворцева, и, по всей вероятности, в подавляющем большинстве случаев так оно и было. Платон Демьянович занимался с аспирантами, но занятия-то были устные. Даже письменных отзывов на диссертации Чудотворцев не писал, что объяснялось его слабым зрением, затрудняющим процесс писания, хотя, с другой стороны, все знали: Чудотворцев пишет или, по крайней мере, диктует новые работы, его квартира забита рукописями, их десятки, может быть, сотни, и на вопрос, зачем он продолжает писать исследования или трактаты без всякой надежды напечатать их, он будто бы отвечал, что надеется на раскопки. Правда, после двадцатого съезда начала готовиться к печати новая работа Чудотворцева, но, очевидно, номер Ученых записок нашего института, где «Лира и свирель в народной культуре древних эллинов» должна была печататься, никак не поспевает к юбилею. Вопрос был в том, как проводить юбилейную конференцию по творчеству ученого, научных работ которого никто не читал, ибо они запрещены.
Ответ на этот вопрос напряженно искал заведующий кафедрой классической филологии нашего института профессор Игнатий Лукьянович Криштофович. Говорили, что он сыграл особую роль в жизни Платона Демьяновича, чуть ли не спас ему жизнь. Основным трудом Игнатия Лукьяновича был учебник латинского языка, рекомендованный для средних и высших учебных заведений, где латынь все еще преподавалась. Этот учебник, по слухам, был написан перед войной в соавторстве с Чудотворцевым, вернее, самим Чудотворцевым, едва ли не умиравшим с голоду без работы. По настоянию Игнатия Лукьяновича Учпедгиз даже заключил с Чудотворцевым договор на написание учебника, но имя Чудотворцева тогда не могло появляться в печати, и единственным автором учебника со всеми его переизданиями так и числился Игнатий Лукьянович Криштофович, отдававший, правда, гонорары за учебник Чудотворцеву или, во всяком случае, делившийся с ним.
Отлично помню этого приземистого пухленького господина с лучисто зеркальной лысиной, в которой, казалось, не могло не отражаться лицо собеседника, если бы собеседник позволил себе взглянуть на уважаемого профессора сверху вниз. Криштофович любил называть себя однокашником Чудотворцева (разумеется, в тесном кругу). Но даже в тесном кругу такое однокашничество вызывало недоумение и разногласия. Люди недалекие и не особенно близко знающие Игнатия Лукьяновича (например, кое-кто из приближенных к нему студентов) понимали это в том смысле, что Игнатий Лукьянович едва ли не ровесник легендарного Чудотворцева, но даже для меня уже было очевидно, что Криштофович моложе Чудотворцева, по крайней мере, лет на пятнадцать. Скорее подобное однокашничество могло означать, что оба они принадлежат одной культуре, то есть получили одинаковое образование. Криштофович не только закончил классическую гимназию, но даже и университет до большевистского переворота, хотя, конечно же, не одновременно с Чудотворцевым, чьи лекции он слушал, когда учился в университете. И еще один смысл мог быть у этого загадочного однокашничества. Оно могло означать также соавторство, так сказать, однокормушечность, вынуждающую однокашников, хочешь не хочешь, делиться гонорарами. С такой точки зрения однокашником Криштофовича и косвенно самого Чудотворцева оказывался я сам, ибо как раз в то время я работал над докладом «Фауст и прекрасная Елена». Эту тему доклада для студенческой научной конференции предложил я сам, и, хотя на кафедре склонны были считать ее слишком трудной для второкурсника, Игнатий Лукьянович поддержал меня и с тех пор начал продвигать в аспирантуру по несколько неопределенному профилю «История классической филологии». Со временем доклад мой превратился в статью, написанную мною на немецком языке (не без редактуры тети Маши) и опубликованную в ГДР, в академическом журнале, естественно, в соавторстве с И.Л. Криштофовичем. Таким образом, я вышел на академическую дорогу, как говорила в своем кружке ma tante Marie. Так или иначе, я оказался вхож на кафедру классической филологии и, работая над своим докладом в так называемом филологическом кабинете, получил возможность присутствовать при конфиденциальных переговорах и консультациях, которые проводил Игнатий Лукьянович по поводу все той же юбилейной конференции, посвященной Чудотворцеву.
В моем присутствии Игнатий Лукьянович подолгу советовался со своим клевретом и фаворитом по имени Григорий Богданович Лебеда. Характерно, что Лебеду Игнатий Лукьянович никогда не называл своим однокашником, хотя с ним он уж точно учился в киевской классической гимназии и в Московском университете. Вообще, куда ни приходил работать Игнатий Лукьянович, он приводил (переводил) с собою верного Лебеду. «Всю жизнь ем хлеб с лебедой», – шутил по этому поводу Игнатий Лукьянович. (Кстати, до конца тридцатых годов, то есть до присоединения Галиции, он именовался «Игнатий Люцианович», что говорило о польском или об униатском происхождении даже помимо фамилии Криштофович, и отчество Лукьянович появилось несколько неожиданно, но тем прочнее укоренилось вместе со своим носителем.)
