Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!
После ужина дьяки разошлись по своим углам в жилецких покоях купца Никитникова. Отправился к себе и Кирила. На двух монахов посреди двора, держащих под уздцы оседланных коней, он и внимания не обратил. Зато они его сразу приметили.
— Братко! — негромко уронил один из них.
Кирила замер, потом радостно бросился навстречу:
— Иваша?!
Это был его старший брат Иванец, в иночестве Феодорит. Два месяца назад они вот так же вечером на подворье Троице-Сергиева монастыря встретились, но тогда Кирила ждал Иванца. Он прибрел к нему за советом: как дальше жить? кому верить? за кем следовать? Авраамий Палицын на ту пору в Москве был, вот Иванец и посоветовал к Иринарху с поклоном пойти. Теперь они снова рядом. Ну не чудо ли?.. Впрочем, никакого чуда и нет. Иванец — келейник Палицына. Где ему как не при келаре быть?
От избытка чувств у Кирилы в глазах защипало. Обнимая брата, он вышептнул:
— Обо мне Авраамий спрашивал?
— И не единожды. А нынче повидаться к тебе отпустил. Так что вторую спальную лавку готовь.
Отстранившись от Иванца, Кирила глянул на его спутника:
— А он разве не останется?
— Нет, братко. Се раб Божий Вахтисий из Спасской обители. Сопроводить меня по отзывчивости своей вызвался. Я бы и пеше дошел, да на верхах быстрее. Давай ему за это на прощанье поклонимся.
Они проводили Вахтисия до ворот. Там чернец резво вскинулся на коня и в поводу со вторым скакуном неспешно затрусил в сторону Спасо-Преображенского монастыря. Солнце давно закатилось за черту крепостной стены, но его желтые лучи с розовыми переливами еще подсвечивали вечернее небо. В этих лучах очертания всадника гляделись как изображение, сделанное писчим углем на иконной доске: некий монах-воин, устремленный в даль заоблачную.
— Видишь? — спросил Кирила, захваченный этим видением.
— Вижу! — без объяснений понял его Иванец.
Подождав, пока Вахтисий скроется за поворотом, а вместе с ним померкнет внезапно возникший образ ратника в черном одеянии, соединивший в себе немало славных имен из прошлого и настоящего, братья поспешили в дом. Им не терпелось остаться вдвоем, чтобы наговориться всласть. Затеплив свечу, они уселись друг против друга.
— Ну, рассказывай, братко!
— Ты старший, ты и начинай, — возразил Кирила. — У меня уши чешутся тебя послушать.
— Ладно, — не стал спорить Иванец. — Только нового я тебе мало скажу. В нетерпении люди многих городов и краев пребывают. Устали ждать, когда земская рать из Ярославля к Москве двинется. Спрашивают: когда безнарядью конец будет? Вот и взялся батюшка Авраамий это дело ускорить, а получится, так и Пожарского с Трубецким примирить. Все же они друг к другу ближе, чем к Ивашке Заруцкому. Оба княжеского рода. Душою на царской службе заматерели. Даже наречены одинаково.
— И что из этого? — не удержался от прекословия брату Кирила. — Разве можно сокола с петухом равнять? Один в небе княжит, другой у навозной кучи. Об именах я и не говорю. Сам знаешь: Димитрий по-гречески — сын богини Земли Деметры. К Пожарскому это очень даже подходит, а к Трубецкому? То-то и оно… Димитрии всякие бывают.
— Я сказал: все же. И не со своих слов, братко. За Дионисием и батюшкой Авраамием повторяю. Тут к ним посланцы от Трубецкого приезжали — уверить, что подмосковное ополчение не по своей воле, а по злому умыслу казачьей вольницы псковскому самозванцу Матюшке крест целовало. Слава богу, сейчас от греха этого отложились. Вот и просил Трубецкой передать Пожарскому, что готов мимо Заруцкого с ним в союз войти, за Московское государство верой-правдой постоять.
— Всяк про правду трубит, да не всяк ее любит.
— И я так считаю. Но ведь и за Трубецким немалая сила собралась. Другую-то в помощь взять негде.
— Выходит, Авраамий сюда Трубецким послан? — так и вскинулся Кирила. — А я думал, что его соборные старцы уполномочили.
— Допреж всего он сам себя уполномочил! — голос Иванца дрогнул, на лбу залегла сердитая складка. — Не ожидал я от тебя таких слов о благотворце нашем, братко. Нешто и впрямь думаешь, что он на посылках у Трубецкого может быть? Ну так я тебе твердо скажу: ни у него, ни у кого иного из малых сих! Лишь Господь наш спаситель ему судья да народ православный. Одно им движет: подвиг изгнания из Московского государства изменников и душителей да упование на грядущий мир и покой. Ради этого он готов примирять тех, кого еще можно примирить, собирать тех, кто еще не собран, ободрять слабых духом. Сам знаешь, что в подмосковных станах делается. Многие дворяне для ран, поместного раздела либо от бедности, а больше того — от казачьего грабежу и всякого дурна, которое Заруцкий попускает, прочь разбегаются. Но и в осажденном ими Кремле дела не лучше обстоят. Там сейчас горстка польского и литовского войска осталась. Зборовский свой полк с обозом из Москвы вывел, а те жолнеры, что с ним не ушли, с голоду ропшут, началие свое в копейку не ставят, о том лишь думают, как ноги поскорей назад унести. Следом за Зборовским Гонсевский восвояси собирается. Нюх у него крысиный. Чует, что дело плохо. Самое время по ним общими силами ударить, пока Зборовскому и Гонсевскому смена из Польши не подошла. Вот батюшка Авраамий и спешит увязать подмосковные дела с делами ярославскими. Увязать, а не навязать! Понимаешь?
— Не серчай на меня, Иваша, если я не то ляпнул, — с готовностью повинился Кирила. — Сам не знаю, с чего это я мыслью не туда повернул?
— Истинно речешь: не туда! Ну коли осознал, то и слава богу… Врать не буду: не со всеми соборными старцами и мирской властью у батюшки Авраамия согласие есть. Иные только на словах с ним едины, а на уме готовы повернуть, куда ветер подует. А у Пожарского как? Ладит ли он с Советом всей земли?
— Насколько я успел понять, кое-как. Для бояр он всего лишь неродовитый стольник. Хоть его весь народ на ополчение избрал, а первым воеводой земских полков против коронного литовского гетмана Яна Ходкевича и казачьего атамана Наливайки бояре Совета всей земли своего князя Дмитрия Черкасского-Мастрюкова послали. Но, может, это и к лучшему, что Пожарский в Ярославле остался. Вместе с Мининым они общее дело наладили, мало-помалу власть над боярскими старшинами взяли. На посаде им быть удобней: к войску ближе, от происков ярославской верхушки дальше. Но она и тут Пожарского своими придирками достала. Третьего дня он в Кремль по слову ярославского воеводы боярина Василия Морозова был зван, да по срочной занятости не управился. Так он за ним окольничего Семена Головина прислал. А тот, аспид, все делает с улыбочками. Вот и в этот раз он до того наулыбался, что вечером у князя приступ черной немочи сделался. Он от телесных ран еще не оправился, а тут душевные. Хорошо, Минин рядом был. Он умеет человека из падучей поднять. Уж не знаю, сможет ли Пожарский с Авраамием нынче перебеседовать. Минин к нему никого не допускает. Всем языки строго-настрого велел замкнуть.
— Ах ты, боже мой, какое несчастие!
Движимый нахлынувшими чувствами, Иванец опустился на колени и, крестясь на икону Спаса в красном углу покойчика, зашептал: — О, Христос Всеблагой Господь Бог наш, Всещедрый Владыка, простри твои руки к честному воину князю Димитрию, от всяких бед и лютых болезней его сохрани…
Кирила опустился на колени рядом.
— …також-де от нестерпимыя огневицы, трясовицы и черной немочи избави, от видимых и невидимых врагов соблюди, уврачуй силой своего неисточимого врачевания, даруй здравие на великое дело государского очищения, осияй его светом благодати свыше, сподоби нас, грешных, узреть плоды здравия его и твое милостивое предстательство о детях своих, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.
Вместо молитвы, в которую погрузился Иванец, у Кирилы получилось причитание: …избави …соблюди… уврачуй… даруй… осияй… сподоби… аминь. Но причитание это было такое же искреннее, как и молитва.
— Верю я, — торжественно поднялся с колен Иванец, — что даже на ложе болезни князь Пожарский свидится с батюшкой Авраамием. Словом своим он зажжет свечу его выздоровления.
— Вот и наш дьяк Дорога Хвицкий слово Авраамия со свечой Гермогена сравнил, — поднявшись за ним, вспомнил Кирила.
— А какими словами преславный угодниче Христов Иринарх душу твою к Пожарскому подвигнул?
— Не поверишь, Иваша, слов-то особых и не было. Сидел он, мои покаяния слушал, лапоть меж тем плел, а напоследок изрек: стань-де под хоругви нижегородского подвига, остальное тебе само откроется. И лапти в дорогу дал. А я ему — твои медные листы для изготовления крестов.
Иванец приблизил ладони к настольной свече, будто обнимая ими язычок высокого пламени. Глаза его стали большими, золотистыми.
— Вот об чем слагания писать надо, братко. Или канон об Иринархе у тебя уже есть? Ну так поделись скорей!
— Не сподобился покуда, — чувствуя неловкость, вздохнул Кирила. — Признаюсь тебе по совести: отвык слагательно мыслить. Начну и застряну. Будто ходить заново учусь.
